Мадам Хаят

— Мы часто называем живых философами.

— Их ранг повышается, когда они умирают?

— Не знаю, — засмеялся я. — Спиноза — замечательный человек, очень глубокий философ.

— Чем именно занимаются эти ваши философы?

— Стремятся создать систему, которая раскроет тайну жизни.

— Они нашли тайну жизни?

— Они все еще пытаются придумать объяснение.

— То есть так и не смогли найти…

Я поник.

— Не смогли.

— Я тоже не нашла. Неужели я тоже стану философом, когда умру? — сказала она со смехом.

— Не думаю, — ответил я.

— Ладно, а была бы я философом, если бы написала книжку в одну строку: «В жизни нет никакой тайны, глупцы»?

— Не думаю.

— Вы относитесь ко мне так несправедливо, потому что я женщина?

Когда мы говорили о таких вещах, она обычно хихикала, подшучивала надо мной.

— Ты зря читаешь эти книги, Антоний, — говорила она, — никто не знает о жизни больше, чем я.

— Давай не будем преувеличивать наше невежество, — смеялся я.

— Ну, вот ты столько книг прочитал, давай, скажи мне, что такое жизнь? В чем ее секрет? Какова цель?

Она продолжила, прежде чем я успел ответить:

— Ладно, это сложные вопросы, хватит. Позволь задать простой: почему тараканы идут в одну сторону и вдруг одновременно все поворачивают в другую?

— Я не знаю.

— И никто не знает.

Мадам Хаят настолько красиво улыбалась, что иногда мне казалось, что я могу беседовать с ней о философии всю оставшуюся жизнь.

— На днях я смотрела документальный фильм о квантовой механике, — сказала она.

— Квантовой механике? — удивился я.

— Те, кто имеет дело с мельчайшими частицами, называют их субатомными…

— Я знаю, что это такое. Бывают документальные фильмы о квантовой механике?

— Конечно… На любую тему есть документальные фильмы. — Она вдруг стала серьезной. — Они провели один чудной эксперимент…

Я так и продолжал смотреть на нее.

— Что-то, что они называют двухщелевой опыт. Электроны внутри этих атомов, когда за ними наблюдает детектор, ведут себя как частица, а когда детектор выключен, они внезапно меняются и начинают вести себя как световые волны. Если наблюдаешь — частица, если нет — свет… А ты знаешь, что существуют свободные радикалы?

Я никогда не слышал о таком:

— Правда?

— Клянусь, — сказала она голосом маленькой девочки, — я только недавно посмотрела. У этих крошечных частиц нет ни правил, ни системы. Если маленькие ведут себя так, представь, что вытворяют большие.

— Пойдем на базар? — вдруг сказала она. — Дома все закончилось, к тому же там весело. Я так люблю рынок.

Разговор о смерти завел нас в дебри квантовой механики, а оттуда вдруг вырулил на базарную площадь.

— А ты такая же, как эти радикалы, — сказал я, — никогда не знаешь наперед, куда тебя понесет.

— Хочешь, оставайся дома, я схожу и вернусь.

Мне не хотелось оставлять ее в тот момент. Я никогда в жизни не был на рынке, там было слишком многолюдно. Фрукты и овощи всех цветов были сложены аппетитными горами на деревянных прилавках, выстроенных в ряд, продавцы постоянно кричали и нахваливали свой товар, брызгая водой из жестяных банок на зелень и овощи, от которых поднимался прохладный, свежий аромат. Брезентовые тенты, привязанные к деревянным кольям над прилавками, скрипели на ветру. Покупатели, бродившие между рядами в поисках самого дешевого и свежего товара, долго торговались с продавцами. Толпа опьяняла, как крепкий напиток. У меня кружилась голова от цветов, запахов, звуков, людей. Я постоянно натыкался на кого-то и извинялся. Мадам Хаят шла, никого не задевая, ела фрукты, предложенные на пробу, торговалась играючи, заставляя продавцов умолять: «Не делай этого, сестра, разве может быть такая цена!», а затем покупала за названную вначале цену и вешала пакеты на меня. Я не умел носить сумки или ходить по рынку… Я ронял яблоки, пытаясь собрать их, разбрасывал картошку, а ловя ее, то и дело врезался в прилавки. Мадам Хаят, лениво улыбаясь, наблюдала за мной.

— Не жалей меня, — сказал я.

— Ни в коем случае, — ответила она, — так ты познаешь тайну жизни, Антоний.

Никто в моей жизни никогда не издевался надо мной с такой ласковой улыбкой. Я узнал, что любовь состоит из невообразимых звуков и гримас. Не знаю почему, но я понял, что представлял себе любовь как более тяжелое, глубокое, даже немного печальное чувство, тогда как любовь, которую я испытывал в тот момент, была очень сильной, но в то же время очень радостной эмоцией, которая рождала ощущение, что я вот-вот оторвусь от земли. С каждой улыбкой мадам Хаят, с каждым саркастическим словом и ее пренебрежением почти ко всему человечеству я привязывался к ней чуточку крепче и становился чуточку легкомысленнее. Много позже, слепо блуждая по улицам, я пойму, как это радостное легкомыслие вызывало такое глубокое пристрастие, как оно поселилось в душе, не встречая препятствий, как его отсутствие обернулось печальной тяжестью.

— Я собираюсь принять душ, — сказала она, вернувшись домой.

— Я тоже, — сказал я.

— Со мной?

— Нельзя?

— Пошли…