Мадам Любовь

Беспорядочно стреляя из винтовок и автоматов, вал неумолимо подкатывался к замаскированным партизанским окопам и пулеметным гнездам.

- Не стрелять! Ждать сигнала! Подпускай, подпускай... - шептали за спиной взводные.

Это напомнило Николаю сцену из фильма "Чапаев". Его охватило волнение, стало жарко. Он оглянулся на Зайца, еще не отделавшись от возникшего сравнения с "психической атакой", виденной в кино, почему-то подумал: "Потом я лягу за пулемет...", но Заяц был жив. Он спокойно поправил прицельную рамку и следил в щель, как черные фигуры подходили ближе и ближе... Двести... Сто метров... Николай, вцепившись пальцами в холодную коробку, сухо глотал воздух.

- По фашистским гадам огонь! - где-то совсем рядом раздался голос Николая Прокофьевича.

И вдруг все слилось в один гремящий и воющий шквал, в котором Николай был лишь малой частицей. Но казалось, что именно он, поддерживая вспотевшей рукой дрожащую пулеметную ленту, помогая ей быстрее ползти сквозь узкую прорезь, рождает это неистовство, этот грохочущий треск, эти крики падающих, уползающих по рыхлому снегу черных людей. Он даже не понял, что атака отбита, когда Заяц отшатнулся от пулемета и выдохнул с чувством хорошо поработавшего человека:

- Кажись, все...

На поляне с редким кустарником чернели неподвижные тела.

- Теперь готовьсь к перебежке... Зараз ноги головы дороже.

Эсэсовцы рассыпались вправо, отстреливаясь. Партизаны ринулись к глубокому, извилистому яру, заходившему в тыл наступавших.

Николай бежал пригнувшись, держа в обеих руках коробки с лентами. Он несколько опередил Зайца. Добежав до высокой, мшистой кочки с торчащим из нее затесанным землемерным столбиком, Николай оглянулся: где Заяц? Что-то сильно ударило его в бедро. Он упал, не выпуская коробки. Успел обхватить столбик, еще не понимая, что произошло и почему он упал. Заяц подкатил к нему пулемет, быстро развернул и, ложась рядом, хрипло сказал:

- Молодец! Позиция добрая...

Застучал пулемет. Николай хотел повернуться, занять свое место, но тело налилось чужой, непослушной тяжестью. Он только смог приподнять голову и увидеть, как позади пулемета прыгали, скользя и спотыкаясь, партизаны... Заяц хрипел:

- Давай! Ну, давай новую...

Потом над Николаем наклонилось обросшее щетиной лицо пулеметчика.

- Ты что, хлопчик?

Николай подумал: "Сейчас убежит, а я останусь... Не бросит же он свой пулемет".

Заяц подхватил Николая под мышки и как-то очень ловко и быстро потянул по скользкой земле.

- Пулемет... - только и смог прошептать Николай.

- Не твоя забота! - крикнул над самым ухом Заяц.

Они сползли с обрыва вниз, в глубокий и мокрый снег. Наверху лопались выстрелы, кричали люди. В овраге стало быстро темнеть, темнеть и совсем стемнело.

Николай очнулся. Он покачивался на чем-то упругом, плывущем... Его несли четверо партизан. Он не видел их лиц. Была уже ночь, и было тихо. Слышалось только хлюпанье шагов по болоту и рядом падали оброненные тающими звездами звонкие капли.

Николай догадался: "Это не звездные капли, это кровь падает в талую воду..." И еще он подумал: "Как же они меня не бросили? В таком бою... Все ли успели вырваться?.. Вернется Люба, а я уже крещенный... По-настоящему, кровью... А что, если не донесут меня? Вернется, а меня уже нет..."

Надежде показалось, будто кто-то ходит по хате. Не подымая головы от подушки, она приоткрыла глаза.

Сквозь щели ставен сочился свет тихо идущего утра. В душной хате постепенно яснело, как бы возвращая на привычные места знакомые предметы. Стол, покрытый желтой с разводами клеенкой. Широкую скамью у стены. Ленкино платье на единственном венском стуле. Самодельные деревянные игрушки детей на полу возле полати...

Дети спали, разметавшись на сером полотне подстилки, столкнув ногами цветастое одеяло. Лена, как всегда с краю, чтобы не свалился Чижик, а Алесь... где же он?

Надежда поискала глазами и увидела за спиной своей кровати согнувшегося, над чем-то сопевшего хлопчика. Она не сразу поняла, что он делает... Никак обувается, ботинки зашнуровывает? Надежда хотела сказать: "Сунь ноги в Ленкины валенки и беги на двор...", но почему-то удержалась. Алесь выпрямился, на цыпочках подошел к углу возле двери, снял с колка куртку, старую шапку Игната, еще в начале зимы ушитую тетей Катей для Алеся. Достал из кармана вязаный шарф, закутал шею...

"Куда это он так собирается?" - недоумевала Надежда, молча наблюдая за Алесем.

Одевшись, мальчик осторожно взобрался на табурет. Взял с полки краюху хлеба, две луковицы. Так же тихонько опустился на пол, подошел к столу...

"Проголодался, что ли? Нет, вроде бы не похоже..."

Найдя на столе нож, Алесь поднял клеенку, положил краюху на голую доску, аккуратно отрезал небольшой ломоть, посыпал солью и, завернув вместе с луковицами в тряпочку, сунул за пазуху.

Движения его были неторопливыми, сонно-вялыми, будто все, что он делал, делать не хотелось, а делать надо.

Вернувшись к полке с остатком хлеба, он снова полез на табурет, оступился, табуретка качнулась... Соскочив, Алесь испуганно оглянулся.

На него смотрели широко открытые глаза Надежды.