Мадам Любовь

Так и я, Люба Семенова. Оттого и выжила, что защищала других и меня защищали...

Верно, не обошло Любу счастье борьбы. Об этом, пожалуй, стоит вспомнить, о Любином счастье... Да, да, о счастье в тюрьме, в лагерях. Странно, не правда ли? Скупое, жалкое, а все же счастье...

Мне везло. Не потому ли, что у меня было два имени? Знаешь, в старых еврейских семьях, когда заболевал ребенок, ему второе имя давали. Обманывали смерть. Придет она за Рахилью или за Беллой, а ее уже Ревеккой зовут... Не смейся, они в это верили. Да и у немцев, и у французов тоже бывает по два имени.

Вот, значит, послали гестаповцы смерть за Варварой, а ее уже Любой зовут. Я поверила в Любино счастье. Ведь тиф был только нелепой случайностью. Сколько раз я ее именем смерть обманула... Чтобы понять все до конца, надо вернуться к тому дню, когда Галю выдал ее "муж", а меня с нею просто случайно забрали.

Я думала о Любином счастье, как о единственной надежде на спасение. Ничего другого не оставалось. Стою лицом к стене в пахнущей карболкой комнате минской полиции, перед глазами потрескавшаяся, словно источенная муравьями, штукатурка, а за спиной смерть. В соседней комнате ведут допрос "смоленские мастера"*. Ко мне доносятся стоны и крики. Скоро наступит моя очередь. Сколько ждать? Час или два?.. Надо успеть все обдумать. Может быть, есть возможность спастись?..

______________

* "Смоленские мастера" - после нашего наступления на Западном фронте в Минск переехало смоленское СД, опытные палачи из бывших эмигрантов, украинских и белорусских националистов и уголовников.

Один раз удалось... Выручил брат... Я же Михалевич, из деревни Михалевичи... У нас там все под одним прозвищем... Нет, о брате надо забыть. Я Люба Семенова... У меня справка от старосты: "Л.Н.Семенова направляется по болезни в городскую больницу для русских..."

Справку сделали хлопцы хорошо. Но лучше не держать ее долго перед глазами полиции. Чуть повернув голову, вижу на столе справку. В углу топится печь, сипят сырые осиновые дрова. Пока полицейский зачем-то вышел из комнаты, можно схватить бумажку и бросить в печь... А вдруг за мной следят в щелку или просто спросят: "Где справка? Чем докажешь, что направлялась в больницу?"

Не годится и это. Что ж остается? Любино счастье... Взяли меня не гестаповцы, а полиция "городской рады", "щирые белорусы", как они себя называли. Попробую на их "щирости" и сыграть.

Вошли полицейские. Один здоровый бугай с заплывшими от пьянства глазами, другой плюгавенький, в штатском, с папкой в руках. Писарь, наверно.

"Повернись, - приказывают, - говори, с кем тут спуталась?"

"Паночки мои, я ж только до доктора шла. Попросилась на ночь ради Христа..."

"А ты баба ладная, - ухмыльнулся бугай, - с тобой не грех и днем переночевать".

Писарь хихикнул своим вшивым голосом:

"Хошь, со мной на часок? Угощу мадерой, чин чином..."

Бугай захохотал. Я еле сдержалась.

"Ой, што вы кажете, я женщина честная, в церкви венчанная".

Писарь прыгнул ко мне, за подол ухватил.

"Шлюха ты партизанская! Зараз мы тебя заголим и проверим, что от венца там осталось..."

Не могу повторить, что он еще говорил. Тут я решилась - была не была, все равно пропадать. Писаря по рукам да как закричу:

"Сам ты шлюха, падла поганая!"

Он к стене отскочил, и бугай рот раскрыл. А я еще сыпанула.

На крик мой в комнату быстро вошел худой мужчина с гладко обритым черепом. Посмотрел на нас и рассмеялся:

"Ну молодец! Вот это по-нашему, по-беларуску... Музыка!.."

Бугай вытянулся перед ним.

"Пан Алферчик, она нас оскорбляет".

А я:

"Паночек дорогенький, заступитесь, кали ласка, за честную женщину, соромно сказать, чаго яны хочуть..."

Пан Алферчик, видно, пребывал в хорошем настроении.

"Прозвище як?"

"Да Любка я, - отвечаю с поклоном, - Микалая Семенова дочка. Може, ведаете? Вось и паперка от старосты..."

"Ну, Любка, - все еще посмеиваясь, остановил меня Алферчик, - буде цела твоя юбка". - И погрозил полицаям.

Я только то и поняла, что Любино счастье не изменило мне. Но когда Алферчик ушел, бугай с писарем сорвали на мне свою злость... Отволокли в камеру - краше в гроб кладут. Рубаха к рубцам прилипла, глаза синяками заплыли, а душа торжествовала.

Ничего они не узнали и не узнают!