Мадам Осень

— Не верь! Моя знакомая ведьма сказала, это не он. И я тоже нутром чую — не он это.

— Ведьма? Точно сказала? А кто тогда?

— Сказала, черный рыцарь, который скоро выйдет из тени. Даже…два! Возможно, один из них дама.

— Два черных рыцаря? — Анжелика была потрясена. — Дама? В смысле… женщина? Убийца — женщина?

— Не исключаю такой возможности.

— С ума сойти! — простонала Анжелика. — А ты их знаешь? Ты же ясновидящий!

— Думаю, знаю, но пока никому. Ни единой живой душе, поняла?

— Никому! — повторила Анжелика, прижимая руку к сердцу. Она была счастлива — раскраснелась, глазки сияли. — Свои или чужие?

— В каком смысле? — заинтересовался Монах.

— Ну… не знаю, просто спросила.

— Свои, Анжелика. Все свои.

— О господи! — простонала Анжелика. — Кто? Дочка?

— Тебе первой скажу, честное слово. А теперь иди спать, мне нужно подумать. Спокойной ночи, Анжелика.

Какое спать! Разве тут уснешь! — Анжелика схватила мобильный телефон и понеслась из кухни.

Никак звонить подружке, хмыкнул Монах.

Глава 25. Тени прошлого

Шум дыханья похож на морскую волну.
Я уйду от тебя в пустоту, в тишину,
В сладкий запах старинных сжигаемых трав…

Р. Минаев. В шум волны…

— Вот! — Добродеев протянул Монаху толстый коричневый конверт. — Как обещано.

Монах вытряхнул из конверта с полсотни цветных фотографий, разложил на столе.

— Отлично, Леша. Смотрим.

Они склонились над фотографиями.

— У гроба Сунгур, рядом Савелий Зотов, Коля Рыбченко и Абрамов, затем Лара и Ростислав…

— Проныра, — заметил Добродеев.

— Не отвлекайся. Дальше — сын Юра. Не рядом, а дальше. Дети не рядом, а порознь.

— Считают отца виновным в смерти матери.

— Смотри, полуотвернулся, склонился к своей странной девушке… Если помнишь, на поминки он не остался. Все кругом в черном, а он в джинсах и синем свитере. Бунтарь. А девушка в серо-черном полосатом… чем-то и волосы у нее… кажется, зеленые… или это тень от вазона?

— Молодежь не обращает внимания на традиции… какая разница?

— Я не осуждаю, Леша, просто резюмирую. Вон Саломея Филипповна, смотрит на… На кого это она смотрит? На Сунгура?

Добродеев присмотрелся.

— Не похоже. На Савелия?

— Нет, Леша. По-моему, на Абрамова. У него немытая голова, кстати, пряди до плеч, жидкие. — Монах не без самодовольства, купеческим жестом огладил собственную гриву, словно сравнивал. — Обрати внимание на выражение его личности.

— Выражение как выражение… а что?

— Похоже, у него болят зубы. Он не смотрит на гроб, отвернулся.

— Ну и что? Савелий тоже отвернулся. И Коля Рыбченко отвернулся, кажется, плачет. Он любил Алену…

— Савелий не отвернулся… смотри, здесь видно, что он смахивает слезы. А вот Абрамов отвернулся, и здесь снова отвернулся… точно, болят зубы. А здесь… улыбается?

— Нет, просто зевает.

— Зевает? Однако. И скорби не наблюдается… хотя бы ради приличия.

— Алена его терпеть не могла, всегда издевалась. Его никто не может терпеть. Он прекрасно знает, как к нему относятся.

— Ага. Снова Сунгур, весь ушел в себя, смотрит на лицо жены… действительно прощается, вспоминает радости и печали. Было всякого, как и в любой другой семейной жизни.

— Намного больше, уверяю тебя, — заметил Добродеев.

— Верю. Лара поодаль, с опущенной головой и, похоже, испытывает не столько скорбь, сколько смущение и недоумение. Посмотри на Ростислава. Лицо замкнутое, скучает, смотрит на потолок. Любовница в гробу, муж любовницы скорбит рядом, тут же дочь усопшей, она же его невеста. Высокие отношения. Я помню, он попытался взять ее за руку, она руку отняла. Они знают, что каждый из них знает… возможно, знает. Нам неизвестно, что именно на тот момент они знали. Даю голову на отсечение, Сунгур с удовольствием вцепился бы ему в глотку, а вместо того отдает в шкодливые и подлые ручонки горячо любимую дочь, бедняга… Это любовь, Леша. На что только не идут родители ради счастья своих глупых птенцов… и щенков. Опять Коля Рыбченко, опять плачет. Такой чувствительный, а на вид не скажешь, всегда рот до ушей. А куда это смотрит наша ведьма Саломея Филипповна? Вот она снова. На Лару? И как ты… э-э-э…вербализуешьвыражение ее выразительного лица, извини за тавтологию?

— Жалость, Христофорыч. Это жалость. Она ее жалеет. Смотри, как скривилась. Она соболезнует; не Сунгуру, а Ларе.

— А почему? Из-за матери или жениха? — с любопытством спросил Монах.

— Думаешь, она знает?

— Уверен. Она же ведьма, видит всех насквозь. Из-за жениха, Леша. Она соболезнует бедной Ларе из-за этого… прекрасного принца. — Монах хотел произнести словцо, созвучное «чудаку», но, как человек воспитанный, удержался.

— Мерзавец! — сказал Добродеев. — Нисколько его не жалко. Жалко только, что теперь Сунгуру крышка.

— Еще не вечер, Леша. Мы его отобьем. Приложим усилия, во всяком случае.

— Хорошо бы, — с сомнением произнес Добродеев.

— А вот она снова и снова смотрит на Абрамова. Тебе не кажется, что они знакомы? На ее лице неприятное выражение, как будто она что-то вспомнила… или силится вспомнить.