Мадам Пикассо

Ева даже издалека узнала рисунок, потому что была хорошо знакома с художником. Она видела, что карикатура подписана Маркуссисом, как Луи теперь называл себя. «О, Луи, как ты мог?» – с какой-то отстраненной печалью подумала она. Когда-то они были близки друг с другом, но Луи так сильно изменился, что она не различала и следа той доброты, которая с самого начала привлекла ее в нем. Иронический заголовок гласил «Шахерезада на балу у султана».

Луи изобразил ее в комичной форме рассказчицы, соблазнившей правителя своей изобретательностью. Он воспользовался своими связями в газете, чтобы высмеять Еву. Рядом с ней он нарисовал Пикассо с шаром на цепи, прикованным к его лодыжке, и самого себя, пляшущего от радости. Внизу стояла надпись: «Джентльмен, который расстался с иллюзиями. Счастливый холостяк и новобрачные».

Ева опустилась на табурет рядом с мольбертом и скомкала газету на коленях. Куда бы они ни уехали, прошлое повсюду настигало их.

– Почему Канвейлер прислал это?

– Думаю, он хотел предупредить, какие сплетни ожидают нас после возвращения в Париж, – со вздохом ответил Пикассо.

– О, Пабло, значит, мы должны вернуться? Почему бы нам не остаться здесь, где мы так счастливы?

– Ах, ma jolie Ева, любовь моей жизни, потому что это не настоящий мир. Рано или поздно мне придется вернуться туда, где живут Воллар и Канвейлер, если я не хочу, чтобы Матисс, Брак или даже Дерен затмили мою славу.

Ева почувствовала, как к ее глазам подступили слезы, но усилием воли отогнала их прочь. Пикассо с отсутствующим видом смотрел на выкройку для платья, которую она разложила на полу, и куски ткани, раскроенные по лекалам для рукавов и лифа. Она видела, что он погружен в раздумья. Потом Пикассо опустился на пол и принялся наугад раскладывать кусочки бумаги. Он взял ее ножницы и вырезал из газеты силуэты разной формы.

– Я занимался этим, когда был мальчишкой в Барселоне. Женщины из соседней квартиры работали швеями, они делали выкройки и всегда оставляли мне куски бумаги, а я размышлял и мастерил другие вещи, вроде небольших коллажей.

– Одна из них была твоей любовницей? – с легкой улыбкой поинтересовалась Ева, наблюдавшая за тем, как его спонтанный замысел обретает форму.

Пикассо поднял голову, словно изумленный ее вопросом.

– Думаю, мне стоит хоть что-то сохранить в тайне от тебя, – сказал он.

Ева рассмеялась. Возможно, он был прав, поэтому она решила сменить тему.

– Для настоящего бумажного коллажа тебе понадобится клей.

Он поместил кусочек от рисунка Луи за рекламой мыла «Норд». Потом он вырезал сердечко из ткани и положил его на карикатурное лицо Луи.

– Пожалуй, мне стоит побольше заниматься коллажами, – сказал он. – Это отлично успокаивает меня.

Словно грешник, кающийся в том, чего она никогда не поймет, Пикассо приблизился к Еве на коленях и положил голову на гладкий шелк ее кимоно. Прикоснувшись к щеке возлюбленного, Ева наклонилась вперед и поцеловала его макушку, снова удивляясь глубине своей любви.

Собачий лай на улице нарушил тихую идиллию момента. Пикассо вскочил на ноги, и его лицо озарилось мальчишеским восторгом.

– Я узнаю этот лай где угодно. Фрика!

Он побежал к двери, распахнул ее и наткнулся на большую лохматую собаку, которая снова залаяла и игриво повалила его на пол рядом с шофером, привезшим ее из Парижа. Фрика завиляла хвостом и принялась облизывать слезы, наполнившие глаза Пикассо. Ева впервые видела его таким расчувствовавшимся. Кто бы мог подумать, что такой брутальный мужчина окажется настолько сентиментальным?

Пикассо смеялся, пока Фрика устраивалась у него на коленях, словно щенок-переросток, а ее лохматый хвост мотался по полу взад-вперед, как метелка.

– Единственное, чего не хватает для полного счастья, – это приезда Жоржа и Марсель через пять минут!

«Действительно, чего еще можно пожелать?» – разочарованно подумала Ева.

Они больше не считались его друзьями, однако когда-то он доверял каждому из них. Он не терпел предательства, но остро переживал утрату друзей. Пока Ева спала наверху, Пикассо в тихой ярости расхаживал по студии, освещенной керосиновой лампой и лунным сиянием. В этот час его демоны терзали художника сильнее всего.

При Еве он почти не вспоминал о неприятной сцене в Сере с участием Фернанды и супругов Пишо или о встречах с Ван Донгеном и Матиссом в Авиньоне. Они больше не говорили о карикатуре Маркуссиса, и Пикассо не рассказал Еве, как он угрожал Луи перед отъездом из Парижа. Ему не нравилось держать Еву в неведении, поскольку это походило на измену, но глубина его страсти и потребность защитить ее заставляли его двигаться дальше и находить творческий выход для своих мощных эмоций.

Он знал, что должен преподнести Еве какой-то подарок в этом особом месте – не нарисовать картину, но создать нечто более глобальное, например, фреску, которая навсегда привяжет их к этому дому, что бы ни открылось им в будущем.