Мадемуазель скульптор

Пьер относился к дочери несколько опасливо — в первые недели даже брать на руки боялся, чтобы не уронить или не сделать больно. И хотя потом пообвык, иногда разгуливал с ней по комнате, укачивая, но особого интереса не проявлял. Может, потому, что его отвлекали собственные заботы: жизнь в Петербурге Фальконе-младшего складывалась непросто. Смог продать всего три своих картины, да и то по дешевке, а к преподаванию в Академии начал относиться спустя рукава, то и дело опаздывал, иногда уроки пропускал вовсе, каждый раз оправдываясь скверным самочувствием. Да, гнилая питерская погода часто заставляла его сморкаться и кашлять, даже поднималась температура. Начал попивать и поигрывать в карты. Иногда заявлялся домой под утро и просил денег, чтобы рассчитаться с карточными долгами. Я ссужала сколько могла, а Этьен всегда кричал, обзывая сына мотом и нахлебником. Иногда они не разговаривали неделями.

Прошлой осенью Фонтен в Париж не уехал, в самом деле опасаясь не довезти беременную жену домой, а она в сентябре родила мальчика, неуклюжего и толстого. Окрестили его Жераром. Чуть ли не в два месяца заболел скарлатиной и едва не умер, но врачам удалось сделать невозможное, и ребенок остался жив. Говорили, будто бы Поммель обращался к Александру с просьбой посмотреть на сына, даже предлагал денег, а когда получил решительный отказ, жутко разозлился и сказал, что семейство Фонтен еще пожалеет о своем упрямстве. Мы тогда не придали значения этим словам, а зря…

Где-то в начале лета 1775 года Пьер зашел ко мне после завтрака — от него все еще пахло свежесваренным кофе и ядреным сыром, самыми его любимым. Сел напротив и, закинув ногу на ногу, сообщил:

— Нам придется уехать из Петербурга, Мари.

Я опешила:

— То есть как? Что произошло?

У него белки глаз были красноватые — накануне снова проигрался, перепил, заявившись в спальню только утром. Посмотрел на меня недобро:

— То произошло, что Россия мне осточертела. Я в ней погибаю. И не только физически — ты ведь знаешь, без конца простужаюсь, — но и духовно, морально. Вдохновения нет, и писать картины не хочется, а готовые покупать не спешат. В Академии вообще катастрофа, половина учеников пьянствует, половина прогуливает занятия, а начнешь возмущаться, угрожать плохими оценками, обещают поколотить. Просто ужас. А в Париже я еще смогу возродиться, как птица Феникс из пепла, и Мари-Люси климат Франции больше подойдет.

Я пыталась собраться с мыслями. Наконец сказала:

— Ты во многом прав, несомненно, даже спорить не стану, и согласна вместе ехать на родину. Но прошу об одном: только после отливки памятника. Мы не можем бросить мсье Этьена в это сложное время. В августе отливка. Будем отцу опорой и поддержим по-родственному. А в начале осени поплывем благополучно. Я надеюсь, ты рассчитываешь отправиться по морю, а не утомлять девочку в карете, преодолевая не один десяток границ?

Он кивнул рассеянно:

— Да, по морю… Да, конечно, по морю. Хорошо, в сентябре. В сентябре на Балтике не штормит, как правило. Не позднее сентября. Надо сказать папа.

— Нет, пожалуйста, только после отливки. Не волнуй его раньше времени, пусть сосредоточится на работе. Это дело всей его жизни. Нашей жизни. Мы войдем в историю только благодаря скульптуре Петра, понимаешь?

Мой супруг презрительно хмыкнул:

— А твои и мои таланты не в счет?

— Я оцениваю их объективно. Твой отец — титан, как Леонардо, как Микеланджело, мы же — никакие не выдающиеся, а обычные люди.

— Ну, не знаю, не знаю. Будущее покажет.

В общем, договорились. К плавке и литью подготовились к концу лета.

2

24 августа власти вновь предприняли меры предосторожности: оцепили квартал, навезли пожарные бочки с водой и готовились потушить любое возможное возгорание. Фальконе, Хайлов и Екимов находились каждый на своем месте — возле формы и патрубков, а Поммель и два других помощника около плавильной печи. Закипевшая бронза раскалила кирпичи до такой степени, что дышать в мастерской стало невозможно, но снимать кожаные фартуки и трехслойные рукавицы все боялись, чтобы не обжечься брызгами металла. Наконец, отверстия в печи были пробиты, и расплавленная масса хлынула по трубам в форму. Печь гудела. Трубы шевелились, как живые. Поначалу никаких отклонений от нормы не наблюдалось, Хайлов успокаивал Фальконе — дескать, не волнуйтесь, мусью, все идет по правилам. И, как говорят русские, сглазил! Где-то во второй половине процесса лопнула одна из труб. Бронза потекла на пол (благо не на ноги отливщикам, из-за предусмотренных бортиков). Тем не менее все отпрянули, первым выскочил наружу Поммель, вслед за ним остальные, кроме Емельяна: Хайлов сдернул с крючка свой армяк, окунул в воду с мокрой глиной и прижал с силой к лопнувшей трубе. Но, конечно, обварил себе руки и левую ногу…

Несколько критических минут миновали. Бронза в трубах кончилась. Мэтр, вернувшись в мастерскую и увидев покалеченного мастера, зарыдал и обнял его, как брата. Приказал Екимову увести Хайлова к доктору. А спустя несколько часов после застывания сплава вместе с остальными начал очищать отливку от формы.