Мадонна будущего. Повести

Вот отчего крупнейшей газете «Эмпайр» приходилось быть всегда начеку, однако случались и досадные осечки, отнюдь не ошеломлявшие новизной: в иных деликатных ситуациях этот внушительный выразитель общественного мнения попросту пасовал. Подспудно ощущалось, что смышленый начинающий репортер, получивший задание взять интервью у мистера Солтрама, запропастится навеки. А уж кому-кому, но только не Джорджу Грейвнеру следовало втолковать, что в данных обстоятельствах скорейшее возвращение с горячим материалом — главный залог успеха. Если он и почитал Солтрама раздражающим вызовом узаконенным правилам, то вовсе не потому, что видел его ползающим во прахе — напротив, по его словам, Солтрам витал слишком уж высоко, среди облаков. Фрэнк Солтрам был бы настоящим джентльменом, если бы сам взялся поспособствовать своему превращению в такового. Но, по твердому убеждению Грейвнера, мистер Солтрам претендовать на это не мог.

У леди Коксон в Клокборо был великолепный, окруженный парком старинный дом, который она сдавала в аренду. Срок найма истек, и, вернувшись из-за границы, почтенная дама возобновила свои заботы о владении. Обо всем этом мне сообщила миссис Солтрам. Моему мысленному взору представились выцветшая алая ливрея и широкие квадратные плечи дворецкого; сад, обнесенный высокой стеной, — словом, жилище, достойное пера живописца.

Шумиха вокруг роспуска парламента все возрастала, и претендент наверняка должен был усилить свой напор; мне оставалось только надеяться, что политические воззрения вдовы покойного мэра воспрепятствуют ей пригласить моего приятеля к обеду; я даже осмеливался приписывать пожилой леди крайнюю нетерпимость в сфере политики, заведомо исключавшую любую поддержку с ее стороны новоявленного соискателя. Я рисовал в воображении бессменного пажа за спинкой инвалидного кресла, которое он во время ежедневной прогулки катит прямо по чужим ногам. Но мне, однако, суждено было узнать (через миссис Солтрам, состоявшей в переписке с экономкой леди Коксон), что Грейвнер отозвался о тревожившем мою фантазию обиталище как об уютнейшем уголке во всем Клокборо. Не могло быть и тени сомнения, что высказывание не продиктовано завистью, но основано на собственном опыте. Итак, на фоне живописных декораций возникли действующие лица, и я уже явственно различал фигуру Джорджа Грейвнера под сенью древних раскидистых ветвей в обществе мисс Энвой, которая, безусловно, имела все резоны — и достаточно весомые — находить его внешность вполне привлекательной. Было бы излишним преувеличением заявить, будто меня встревожила описанная выше сцена; но мне не забыть и того чуть ли не единственного в своем роде облегчения, когда неприятно грызущее изнутри чувство тревоги разом схлынуло, уступив место раздосадованности куда более сильной: все мое существо прямо-таки содрогнулось от приступа невыносимого стыда за Фрэнка Солтрама. Всему на свете существует предел; настал конец и моему терпению.

У меня накопились и кой-какие собственные счеты, если ныне я могу позволить себе употребить данное слово: слишком многое в Солтраме изначально внушало мне неодолимую антипатию, но тут я форменным образом встал на дыбы. С моих глаз точно сорвали пелену, и разжалованные было ценности вновь приобрели подобающее им значение. Тут ни к чему распространяться о несчастливом темпераменте: случаются неприятности, с которыми справляться надо самостоятельно, наедине, собственными силами, не уповая на помощь ближних. В ту пору я старался избегать Джорджа Грейвнера и подумывал, что наиболее радикальным решением было бы на время покинуть Англию.

Мне хотелось забыть о Фрэнке Солтраме — только и всего. Это было единственным моим по отношению к нему помыслом. Негодование мое мало-помалу улеглось, и я пришел к выводу, что сочувствовать Солтраму возможно только при том условии, если напрочь забыть о его существовании. Мне, впрочем, он не причинил ничего худого, но какой удар он нанес Малвиллам! Аделаида оглашала округу жалобами целую неделю; ее супруг, получивший наглядный урок того, сколь вопиющие последствия могут проистекать ввиду слабости характера, оставил роковое письмо без ответа. Письмо это, совершенно невообразимого содержания, Солтрам направил в Уимблдон из Рамсгейта, где пребывал вместе с Пуднеями; вокруг письма, собственно, и заварилась каша, которую нам пришлось мучительно расхлебывать, причем сопутствующие подробности, в сравнении с этим документом, оказывались еще более удручающими. Пуднеи вышли за рамки всяких приличий, но разве это могло служить оправданием? Чудовищная неблагодарность, возмутительное непотребство — годились только такие определения, и чем уместнее они представлялись, тем тягостнее становилось на душе. Теперь пепел гнева давно остыл, а я, хвала небесам, не давал зарока строго придерживаться недвусмысленной точности изложения. Всей правды никто не узнает, и, если бы меня обязали не обойти молчанием кое-какие частности из того, что происходило, ничто не заставило бы меня взяться за перо летописца.