Мадонна с револьвером

Кстати, судьба этой девушки — а погибла она всего-то в возрасте 26 лет — вызвала отклики в столичной периодической печати. Добролюбова оставила след в творческих биографиях А. Блока, Л. Семёнова, Е. Иванова[41], Н. Клюева[42].

О Маше Добролюбовой писал Александр Блок (Дневники // Собрание сочинений. — Т. 7. — с. 115). «Главари революции слушали её беспрекословно, будь она иначе и не погибни, — ход русской революции мог бы быть иной». Кстати, приблизительно за год до смерти Маши Блок посвятил ей одно из самых красивых своих стихотворений:

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

Право на жизнь и право на смерть

Русская революция покончила с Россией как частью Европы.

Пётр Николаевич Савицкий

Кстати, многие после совершения террористического акта заканчивали жизнь самоубийством. Вообще, складывается впечатление, что суицид во многих случаях вёл эти горячие головушки по своей скользкой тропке, сопровождая их жизнь истериями и параноидальными психозами. София Гинсбург, например, сидя в Шлиссельбургской крепости, перерезала себе горло тупыми ножницами. Эсфирь Лапина (больше известная под партийными кличками Татьяна и Белла) покончила с собой, будучи ошибочно обвинённой в предательстве. Рашель Лурье[43] застрелилась в Париже… Список суицидниц можно продолжить. Но, как говорится, сапёр ошибается один раз, а революционер ошибается уже встав на путь террора.

Болезненная тяга к смерти удовлетворялась быстро и с присущей террористическим актам помпой. На языке революционеров это называлось: «уйти, громко хлопнув дверью». А может ли смерть террориста в результате террористического акта, на который он идёт сознательно, считаться самоубийством (хотя бы в христианском смысле этого слова), не обсуждалось.

Среди групп революционеров террористы пользовались особым уважением: ещё бы, вокруг них ощущался некий ореол мучеников. После смерти очередного «камикадзе» революционная пресса создавала нечто типа жития погибших товарищей. А мотив мести за их безвинно загубленные жизни становился поводом для новых террористических актов.

Дабы избегнуть разговоров о том, что террористические акты являются всё-таки прежде всего актами убийства и самоубийства, был сформулирован так называемый «Закон жизни», который понимался как непрестанная борьба. «И вечный бой, покой нам только снится». Неслучайно лозунгом партии эсеров были слова немецкого философа И. Г. Фихте «в борьбе обретёшь ты право своё». Таким образом, малодушный и греховный, по христианской морали, акт самоубийства приравнивался к понятию «право на жизнь и право на смерть». В качестве высшего проявления мужества возводилось право человека самому распоряжаться своей жизнью и своей смертью, а не ждать, когда за него это сделают другие. Отсюда: если человек способен контролировать свою жизнь и свою смерть, он приобретает высшую силу и власть, дающую ему, в конечном итоге, право распоряжаться судьбами, — прямая отсылка к уже упомянутому нами «Катехизису революционера».

Таким образом, террористы несли свою страшную религию смерти, переступив через кровавый рубеж вседозволенности.

Невольно начинаешь задумываться: может быть, «Призрак бродит по Европе» — не просто удачный образ, а вполне реально увиденный в опиумном сне древний бог хаоса, зла и смерти, которого нашли и которому поклонялись революционеры?..

Революционный образ мыслей владел умами миллионов. Неслучайно Леонид Андреев, описывая молодого бомбиста Алексея, противопоставлял ему женщину, предлагающую свою любовь как избавление от страданий. Невольно возникает вопрос, почему же человек, желающий осчастливить всех, не хочет или не может внять мольбе другого страдающего человека? Конкретного человека, который обращается к нему и только к нему?

Может быть, как раз потому, что человечество — понятие абстрактное, почти мистическое, а реальный человек — конкретное? Опять же, человечество, которому признались в любви, не станет требовать ни верности, ни регулярных взносов в семейный бюджет. «Нельзя объять необъятное». Человечество невозможно накормить, одеть, воспитать или даже выслушать. А значит, можно ничего этого и не делать. Совсем другое дело, если перед тобой не человечество, а человек: попробуй увернуться от объятий, когда за тебя цепляются руки утопающего. Человек требует к себе неизмеримо больше живого внимания, чем человечество в целом.

А может, счастливого любовного дуэта не получилось, потому что женщина молила о реальных действиях и не была склонна к долгим разговорам на революционные темы.