Маджента

Рамоне дель Торо удалось создать попечительский совет. После того, что натворил ее предшественник, паразитируя на человеческих чувствах, было это совсем не просто. Но на помощь снова пришел Габриэль Кайо. С его легкой руки в совете, один за другим, оказались мудрые и влиятельные люди, готовые не только сочувствовать, но и ощутимо поддержать. Что было исключительно важно, ибо бюджет, выделяемый казной, оставался весьма скромным, позволяя закрывать лишь самое необходимое.

Перемены коснулись всего. Вместо однотонной бурды из злаков с тертой морковью, необъятная, вечно смеющаяся Лусия Ортега, принесла с собой звон кастрюль и сковородок. Запахи, от которых начинало сосать под ложечкой не только у соседей клерков из Управления земельных дел и клиентов цирюльни, но и у случайных прохожих. Готовила она божественно, и что не менее важно – умела сочетать и разнообразить. От мадурос – сладких жареных бананов – до рагу из бычьего хвоста и флангов с подливами, которые дети вылизывали до глянца. Однажды Рамона даже попросила ее уменьшить порции. Синюшность лиц прошла, суставы спрятались. Дети начали бродить, как сонные мухи. Дальше нужно было двигаться спокойно и размеренно.

Внутренний двор приюта, который раньше напоминал пустынный кастильский пейзаж , обрамленный редкой порослью самшита, претерпел невиданные метаморфозы. Старик Эрнесто, всю жизнь проработавший в имении у графа Вальдеса, и ушедший на покой по возрасту, был рад применить свои знания и оставшиеся силы в камерном пространстве. Он работал не покладая рук. Земля была сухой. Бог знает, сколько тачек с жирной почвой ему пришлось привезти и мульчировать, прежде чем вокруг дававшего целительную тень и прохладу столетнего платана зазеленел сочный, английского типа, газон. По всему периметру он разбил цветники, клумбы и альпинарии. Сохранив при этом место для игр и прогулок. Древняя, покосившаяся беседка в ближнем углу была отремонтирована, перекрыта черепицей и заново покрашена. Появились не виданные прежде птицы. Ранним утром и глубокой ночью сад наполнялся благоуханием цветов. Эрнесто подбирал их не столько за броский вид, сколько за обладание особым, неповторимым ароматом. В этом неземном изобилии бабочки, прекратив порхать, надолго задумывались ,смежив крылья, а жадные пчелы теряли разум.

Окна угловой комнаты, выходившие в сад, были постоянно открыты. Кто-то из посетителей, приглашенных Гомесом, когда-то назвал ее Комнатой скорби. В этой части приюта жили дети-инвалиды и присматривавшие за ними монахини.

Самым тяжелым из них был девятилетний Хуан , прозванный детьми Королем за то, что никак не мог расстаться с бумажной короной, надетой ему много лет назад в шутку на Рождество. Картон давно обветшал. Позолота на нем стерлась. Но любые попытки лишить его короны заканчивались истерикой. Худой как жердь, он не держал головы, не мог сосредоточить взгляд, и конечности его жили своей, не связанной между собой, жизнью. Мозг трехмесячного ребенка остался в нем навсегда. Хуан никогда не покидал кровати, монахиням приходилась ежедневно, по нескольку раз мыть его и перестилать постель. Говорить он не мог. Кормили его с ложки. Хуже всего было ранней весной и осенью, когда болезнь обострялась. В такие дни он истерил, пока сестра не давала настойку беладоны и он в изнеможении проваливался в забытье. Обычно же он вел себя тихо. Иногда ранним утром из комнаты доносились стоны – это Хуан радовался солнечным бликам на потолке.

Жившему рядом с ним Фернандо исполнилось восемь. Это был умный, любопытный и наблюдательный мальчик, который не мог ходить. Нижняя часть его тела была парализована. Несмотря на это, он не сдавался, стараясь все делать сам. Он умел мастерить поделки из дерева, а когда Рамона научила его читать, стал глотать книги одну за другой, постоянно выпрашивая добавки.

Третьим был застенчивый Паскуаль. В свои семь лет, он являл образец послушания. Его можно было посадить на стул и, вернувшись через три часа, застать там же, в той же позе, глядящим перед собой. Паскуаль был нем. Припадки Хуана он переносил стоически, с полным безразличием. Как впрочем, относился ко всему, что происходило вокруг. Наблюдая за ним, Рамона предположила, что за этим непритязательным фасадом кипит какая-то иная жизнь. Однажды она принесла бумагу, карандаши и оставила на подоконнике. Без изменений. Тогда она, у него на глазах, нарисовала контуры кота. А когда вернулась на следующий день, кот был педантично окрашен в голубой цвет. С тех пор Паскуаль мог рисовать, не переставая. Другой его страстью стало собирание открыток. Любой рисунок, разрезанный на сотни мелких кусочков, он мог сложить за несколько минут, даже если смотрел на него в первый раз. Он видел то, чего не могли видеть другие.