Маэстро и другие

— Молодцы! — начал он, разглаживая ворот свитера и глядя по привычке вдаль: — По крайней мере… интересно… Должен сказать, я не очень-то верил, что у вас что-то получится. Признаюсь, к моему стыду, что я пришел сюда, убежденный, что буду присутствовать при полном обломе… Однако нет! Текст не предполагает такого результата. Он сопротивляется. Пьеса — шедевр, и даже компания самых плохих актеров в мире не в силах испортить ее. Так что с этой точки зрения вы надежно защищены! Молодцы! Хотя есть еще много чего, что стоит довести до ума… Может быть, даже все… И многое переделать… Тоже, может быть, все… Впрочем, у вас еще… сколько месяцев до премьеры?

— Пятнадцать дней, — уточнил Дамико.

— Пят… — Маэстро поперхнулся, но быстро взял себя в руки. — Гхм… думаю, месяца два-три или, скажем, четыре было бы лучше. Пятнадцать дней!.. Это ж как надо работать, ребята! И при этом помнить, что, возможно, ничего не получится. Тогда, будь я на вашем месте, я бы застрелился! Но на своем… я — совсем другое дело, я привык жить с нацеленными на меня ружьями критиков! Вы — любители, и можете всегда ими оставаться, даже если все обернется полным дерьмом, плевать вам на это, вы сделали это ради развлечения, и если кто-то развлекается тем, что его бьют молотком по голове и он при этом доволен, то флаг ему в руки!

Завершив эту любезную преамбулу, Маэстро объявил, что будет отсутствовать несколько дней, что ему надо, чтобы Нуволари отвез его в Зальцбург, в связи с чем он покорнейше просит синьора Дамико отпустить Водоноса на пару дней.

Обведя присутствующих взглядом, в котором читалось: до сих пор мы обменивались любезностями, а сейчас пришло время поговорить серьезно, — он сказал:

— Есть кое-что, с чем нельзя шутить. Я имею в виду, что вы для своих репетиций используете общественный театр, это значит, что он несет расходы, а вам известно, насколько я щепетилен в этом вопросе. Вы жжете свет, отапливаете зал, занимаете его… Мой театр всегда в эпицентре циклона: представляете, что будет, если завтра мои политические противники примутся обвинять меня в том, что я потворствую вам в незаконной трате средств театра! Следовательно, необходимо, чтобы, по крайней мере формально, любительский театр сам оплачивал свои расходы. Вы знаете, что мы запросили финансирование у Европейского сообщества, это была моя идея, и я рад, что она пришла мне в голову. Чтобы ускорить выделение денег, я уже позвонил в Страсбург нашим депутатам в Европарламенте, переговорил с Миттераном и некоторыми авторитетными друзьями. Аренда зала стоит дорого, и, уверен, дирекция не пойдет на то, чтобы снизить цену, не говоря уже о том, чтобы предоставить ее вам бесплатно, как хотелось бы мне. Не хватает еще миллионов пятьдесят. Но я попробую уговорить административный совет помочь найти недостающую сумму. Еще не знаю, как… но мы ее найдем. Однако если это выйдет наружу, если, не дай бог, разразится скандал, знаете, что со мной будет? Меня посадят!..

Глава семнадцатая

Лежа в шезлонге в обширном солярии клиники Миконоса[21], Маэстро смотрел на раскинувшееся перед ним Средиземное море. Он оказался здесь, сбежав из клиники в Зальцбурге, которая на деле обернулась вонючей дырой и директор которой, мудак-немец из Германии, ja! ja! родственник Вагнера по нисходящей линии, имел наглость сказать, что его «Лоэн-грин», поставленный несколько лет назад в «Ла Скала», показался ему слишком мрачным!

Новая клиника славилась своей терапией укрепления мышц шеи, но Маэстро, скорее, желал напитаться здесь аурой, способной вдохновить его на работу над следующими фрагментами «Фауста», к репетициям над которыми он должен приступить, как только вернется в Милан. Уставившись в это греческое море, он повторял про себя стихи Монтале, постепенно проникаясь их духом и все больше ощущая себя их протагонистом. Как бы ему хотелось стать тем «незыблемым негладким камнем, что неподвластен едкой соли моря… осколком вечности», но — увы! — он всего лишь «человек, что вглядывается зорко в себя, в других, в кипение жизни быстротечной»… Образ ему понравился и, скрестив руки на груди и устремив наполненный мудростью взор к самому горизонту, он представил себе, как с находящегося под солярием рифа его в такой позе запечатлевает бродящий среди камней фотограф. Но с рифа ему посылали свой ю-ху! всего лишь двое «голубых» скандинавов. Маэстро отвел глаза, поудобнее устроился в шезлонге и попытался сосредоточиться на работе.

Все было напрасно! Сколько бы он ни взывал к здравому смыслу, сколько бы раз в день ни клал на одну чашу весов свое имя и свой авторитет, а на другую — Цюрихского Гнома с его недоумками, ничто не помогало: Компания итальянских говнюков вонзилась в него, как заноза под ноготь, лишая покоя, вдохновения, фантазии, желания работать!

— Да брось ты, Джорджо, это уже смешно! — сказал ему по телефону вчера вечером Баттистоцци.