Мафтей: книга, написанная сухим пером

Рыбы, умирая, поднимаются чревом вверх: такой у них способ падать.

Из приговорок моего отца

«Мир и свет! — приветствовал я по-старинному Алексу, стоявшего на бережку, опираясь на посох из орешника. — Не вижу благодетельной Прасковьи, чтобы поблагодарить за сытный кост[300]».

«Мамку я выпроводил. Нечего на калеку пялиться».

«Э-э-э, парень, не греши на себя. Стоишь на прямых ногах, руки целы…»

«Ваша правда. Поглядываю на воду, и руки тянутся к работе».

«За сим дело не станет, — подхватил я и заглянул в сарайчик. — Вот тебе для рук завгура[301]», — протянул ему желтый комок, который сладковато пах.

«Что это?»

«Воск-капанец. Разминай его поочередно. Даст силу рукам. Разминай до мягкого и сам набирайся мягкости».

«Это что еще за глупости?»

«Никакие не глупости. Когда ты мягкий, ты защищен. А мягкий — когда спокоен. А спокойствие и является здоровьем».

«Хм, что же тогда есть хворь?»

«Попустительство Божье. Видать, болезни нам даются для душевной пользы. Ибо в них истинное исцеление кроется. В мертвом зернышке — завязь жизни. В твердом скрыта мягкость. Учись у воска…»

«У воска? — озадаченно спросил Алекса. — Разве вам это открыл воск?»

«Нет, Иисус… Челядь приняла Его как чудотворца, и все тут. Предпочла, чтобы ее утешал и исцелял. А он же нес науку о деяниях, которые надо совершить, чтобы попасть в Царство Небесное. И, разочарованный, стал избегать толпы, искал одиночества. К нему стекались толпища людей с хворями. Он исцелял, однако не было конца-края тому потоку страждущих, не понимали они природы своего горя. А он жаждал, чтобы люди отыскали истинную веру, чтобы стремились к чистоте и правде, — тогда и напасти отошли бы по воле Отца. «О род неверный и развращенный, доколь буду Я с вами и буду терпеть вас?» — выкрикнул, отчаявшийся, что они изменятся… Так и было. Его слово не воспринималось ими, и они еще более огорчались, почему сей праведник, имея возможность, не дает того, чего им недостает. И, требуя, вырывая исцеление, собирали злобу и недовольство…»

«Но не все же?»

«Была горстка людей, что Его поняли. И среди них такие же простые рыбари, как ты», — сказал я и резко подсек палку, на которую он опирался.

Парень потерял равновесие, стал хватать руками воздух. Однако удержался на ногах. Я возвратил ему опору:

«Ого, да ты уж совсем молодец! Доверяй ногам, тогда и по воде пойдешь. А падать не бойся. Знаешь, как говорил один из твоей рыболовной братии: «Рыба, умирая, поднимается чревом вверх: такой у нее способ падать».

Уста Алексы дрогнули, блеснули зубы, а затем послышался, хотя и негромкий, но здоровый юношеский смех. Я и сам засмеялся с ним вместе.

Должен сказать, что в сарае, когда я доставал воск, за мной привычно следили глазки. Только на сей раз не пара, а две. Пакостник Марковций нашел себя цимборку. Поэтому и виновато плющил взгляд, чувствуя за собой измену нашему устоявшемуся холостому житию. Вот те раз! Пошли козы в лозы…

Мошко, небритый и растрепанный, ждал меня у ворот, как мессию. На улице не так муравьи досаждали. Зато пьянчужкам попало. Столы в корчме взгромоздили в один угол, гурьба теснилась вокруг стойки. Стоя больше вольешь в себя. Пили, выплевывая муравьев. А те, каверзные, еще и по балке лазали, и по свечам. Я велел принести тонкой заячьей пекницы[302]. Нарезал на букатки[303] длиной в палец и помазал тем, что принес. Разбросал по полу и приказал распахнуть настежь двери.

«Для кого?» — робко спросил Мошко, который, суетясь, бегал вокруг.

«Для незваных гостей, — кивнул я на пол. — Хватит им здесь гоститься».

Пьяная компания вдруг утихла, расступилась. Ибо было чему. К сдобренным кускам живо лепились муравьи, сцеплялись в длинные цепочки и тянули добычу к двери. Будто по тайному приказу, вся рассеянная мелкотня роилась вокруг приманки и принималась за общественную работу. Живые бусы длинными черными шнурами затянули пол корчмы. Ошарашенные бражники уступали дорогу. Когда первая муравьиная вереница пересекла порог и повернула в сторону разоренной кочки, Мошко смахнул росу со лба и воздел руки:

«Кадош[304], кадош, кадош! Неисчерпаемы благодеяния Твои, Господи, чьей волей сей добрый человек, как Моисей, избавил меня от позорной неволи. Я уже думал, что сия кара напущена Тобой на меня, как на злого фараона в Исходе…»

«Оставь, Мошко, Бог не разменивается на мелочи», — не сдержал я смех.

Шум стоял в корчме вперемешку с дымом и звоном стаканов. Хозяин, испугавшись, что это может смутить муравьев, приказал всех пивохлебов выгнать. От выручки отказывался. Затем мы сели в притворе, и Мошко таинственно начал: