Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Пан из черного фаэтона. Что говорил: когда будет? Может, ему и моя цацка приглянется».

«Такое он принимал за милую душу. Да улизнул пан, нет купца. У меня своего лома куча ждет. И тайстрина[312] вон висит, до сих пор не забрал. Прежде каждую субботу заглядывал. А вот уже с месяц не показывается. Поэтому ничем вам, человече, не помогу. Находочка красивая, но что с того, когда некому ее оценить».

«Чай еще заявится купчишка, если тайстру здесь оставил».

«Сумка не его. Где это видано, чтобы господа ходили с переметными сумами?! Он это для кого-то брал. А моя сестрица шила. Имела с этим мороку. Сшить — не фокус, а вот покрасить! Пан капризничал, требовал, чтобы каждая тайстрина имела свой цвет. Принесет нить: таким и полотно должно быть. Перебирал, как нищий палки. А не съел бы ты несоленое-немасленное, думаю себе в сердцах, но молчу. Потому что платил исправно».

«А пуговица, вижу, на сумке воинская, с ушком», — заметил я.

«У вас меткий глаз, сват. Те гомбы[313] с моей старой шинели. Сукно в кузнице истлело, а медь я срезал. Как раз и пригодилось, все пошло на застежки».

«Если я хорошо помню, на солдатском кабате девять пуговиц…»

«Так и есть. Восемь тайстрин забрали, а эта висит без надобности».

«А ты мне ее продай», — попросил я.

«А вам на какую беду?» — буркнул кузнец.

«Я зелье собираю, брожу по чащам. Мне такой наплечник как раз на руку. Сделаем шефт[314]: я оставляю тебе «Серебряного Йошку», а как вернется черный пан, ты с ним сторгуйся. И так, чтобы и тебе достался хороший процент. И за сумку свое отнимешь. А найдешь меня через Мошка из «Венезии». Только не хвались ему про металию».

«Или я дурак. А вы… вы воевали, вуйко?»

«Как тебе сказать, добрый человек? Иногда мне кажется, что никогда и не переставал воевать. Как там в Писании: «Не мир принес я, но меч». Самый мирный на сей земле Человек сказал. Ибо где люди — там и драка, там и силомитье[315]. Рука руку обманывает, глаз глазу не доверяет… Знаешь ли ты, почтенный мастер, какую краску людское око отличает, лучше всего находит все ее оттенки?»

«Какую?»

«С минуту мы молчали. Оба из тех, что готовы друг друга перемолчать, сколько бы не потребовалось. Тогда я положил па наковальню вещь, которую принес с собой, — «Медаль за храбрость». Чеканена полвека назад Иосифом Вторым…» (стр. 309).

«Хорошо, что я еще успел ему посоветовать есть больше моркови и чеснока, чтобы легкие быстрее очистились. Боль всех равняет, а смерть примиряет…» (стр. 310).

Я показал на тайстрину с медной гомбой, которую должен был забрать.

«Зеленую? — робко спросил Колодко. — Почему?»

«Потому, что мы как людность выросли в лесу среди хищников. И до сих пор считаем мир враждебным, все время настороженно ждем нападения хищника. Извечная война друг с другом и с самими собой…»

«Ну, с самим собой еще справиться можно, а с людьми и вправду тяжело найти общий язык… Я, к слову, никак не найду себе помощника в работе. Сам в кузнице, как мышь в горшке. А сколько их помогать бралось. Тот хитрит, лишь бы день перетянуть. У того персты деревянные. Один прицеливался, что бы украсть — хоть под ноготь спрятать. Я выследил и бил его, как ветер рожь. Не за то, говорю, толку тебя, что украл, а за то, что попался. Еще одного взял на пробу. Работящий, внимательный малый, но беда: пить не умеет».

«Разве то беда, что пить не может?» — изумился я.

«Оно-то так, пить не умел, но ведь пил же… У каждого свой недостаток. Кнут трескается на конце, пень посредине. Со временем нашелся парень мне по душе. Железо понимает, поперек слова не скажет. Не успею глазом повести, уже протягивает нужный инструмент. Врожденный мастер. И вот тебе: выпер недостаток с другой стороны. Малый цыпленок, да женилка велика. Прикипел к девице, да так, что чуть ума не лишился. Да кто из нас не греховодничал?! Ущипнешь девку, а то и потопчешь — дело молодое. А Симко на свою, как на икону, смотрит, душу свою отдать ей готов. Было бы кому — потоптанка. Хотя и файненькая, льстивая, врать не буду. Для забавы годится, а натурой лукавая. Крутит малым, как обручем. И его не отодвигает, и других подпускает. Еще и женатый жандарм, сучье вымя, прибился к ней… А мой подручный от отчаянья на глазах гаснет. Говорю ему: «Симко, либо пан, либо пропал». А он, дурак, не так понял, подкараулил и отлупасил того жандарма-соблазнителя. Еще и пытался сбросить с моста… Да и сам попал в беду».