Мафтей: книга, написанная сухим пером

Цвет розовый… Моченный дождями и росами, выжженный солнцем, задымленный кострами, паренный кипятком, прибитый нищетой и топтанный бесправием. И все же нетленно-свежий, красивый и притягательный. Живой цвет Руси Подкарпатской — девы ее. Как те цветки — богородичные рукавички, яркие и простые, хрупкие и скорбные, которые украсят глухой угол сада, из любой шкалубины[221] пробьются, самосевом после снега взойдут… Чички[222] Русинии. Добросердечные, умом находчивые, дружелюбные к людям и покорные Богу, миловидные, звонкоголосые, добрые на слово, скупые на слезу, неутомимые в рукоделии, высокие в девичьих мечтах и верные в любви, с налитым плодовитым телом, ухоженные и красивые в конопляных рубахах с узорами и мягких шнурованных постолах[223], в коронах заплетенных кос, с лицами притененной красоты и светлой богородичной грустью в глазах… Немеркнущий, как терн неопалимый, цвет сей вытоптанной недолею и чужеземцами земли. И вот числом восемь их неизвестно чьей рукой вырвано из нашего родового сада. Восемь живых стеблей. Нет, я не убрал косички центурии со своей табли[224]…

Под вечер Марковций снаружи подал голос. Громоздкая верша над водой шевелилась, будто полная раков. И капля надежды шевельнулась во мне. Я опустил корзину на сухое, снял несколько чешуек зеленого покрова — и встретился с глазами. Боль и удивление застыли в них. Окоченевшие губы поддались Алексе не с первой попытки. Да и я не сразу понял, что он спросил.

«Я мертв?»

«Нет, жив».

«А почему так тяжело?»

«Потому, что ты жив», — сказал я и потянул волок к сараю.

Парень что-то бормотал. Но мне некак было слушать. Положил его на сеновал и хорошо укрыл. Но он не унимался.

«Почему я не умер?.. Они же хотели меня убить. Слышите? Они что, не слышали о заповеди? Не лжесвидетельствуй, не убий… это же заповеди Божьи…»

«Правда твоя, парень: это заповеди Божьи. Пусть Он и разбирается, успокойся. Твоя первая заповедь — спать. А вторая — ни о чем не думать…»

Я напоил его, свистнул Марковцию и двинулся в сторону Черникова руба, где уже поглядывали на первую звезду сытые турачи[225].

Рассвело рано, а у меня уже была готова дзяма[226] из дичи. В ступе я натолок семян конопли и всыпал их в юшку. И тем накормил Алексу. Питательная еда и лекарство разом. Язва на теле лущилась, обнажая бледную немочь. Все путем. Только глаза еще воспаленные — признак внутренней лихорадки.

«Солнце, — сказал он, щурясь. — Так было и тогда… Когда я упал в темный колодец. А на дне — широкая долина, и все аж блестит светом, и благоуханный ветерок повевает, и стоголосо щебечут птицы… А люди молчат, только приветливо улыбаются. Все в белых одеяниях. У земли держатся или ногами ее не касаются, плывут над ней. Тьма-тьмущая людей, и каждый будто со всеми, но при этом держится особняком. С приветливым вниманием посматривают на меня. Среди них родственники и знакомые, которые давно умерли. Всех вместе я их там увидел. А на бережку отец сидел, такой молодой, тихий и радостный… Я рванулся к нему, а ноги каменные. Он только головой покачал…»

Сколько я слышал похожего от тех, кто возвращался с того света. И почти каждый сокрушался, почему я его вернул.

«Когда меня привели в Паланок, — продолжал Алекса, — тюремщик, открывая каземат, оскалился: «Добро пожаловать в царство справедливости». А оно оказалось преисподней. Слышите? Нет справедливости на этом свете…»

«Тюремщик не обманул тебя, парень. Справедливость только в аду».

«А что тогда в раю?»

«Любовь», — сказал я и потянул сеть к реке, над которой клубилась кисловатая предутренняя мгла. Всех рукотворных лекарств стоит эта горная мощь, процеженная сквозь камни, настоянная на листве и перепревшая за ночь в водах. Мы не могли упустить сей животворный час.

«Я боюсь», — прошелестел он запекшимися от горячки губами.

«Все боятся. Но ты, который прошел ад и рай… чего тебе уж бояться?»

«Не знаю, но боюсь».

«Не бойся. Это страх страха. Зарождается из пустоты, которую надо наполнить чем-то иным, что его вытеснит».

«Почему вы мучили меня огнем и водой?»

Я не сразу нашелся, что ответить ему на это.

«Из ада и рая возвращаются медленно. И очень неохотно».

«Вы тоже знаете…»

«Знаю, бедняга. Даже знаю, почему ты вернулся».

«Почему?»

«Потому, что там, на той солнечной долине, не было ее. Правда? Значит, она здесь, на земной юдоли».

«Вы знаете и об Эмешке?» — вяло схватил он меня за руку.

«Хватит того, что ты знаешь. А теперь — ангела тебе ко сну. У тебя хорошая колыбель, а река поет самые лучшие колыбельные…»

«Странно так говорите, вуйко… Колыбель… Как с ребенком раговариваете».

«Да ты еще и не ребенок. Тебе еще родиться надо, сынок».

«Как это понимать?»

«Попробую объяснить. Мы рождаемся из воды и Духа. И тогда ложь и несправедливость мира не становится для нас адом. Ибо мы защищены любовью».

«Из воды и Духа, говорите… Воды здесь полно, а откуда Дух возьмется?»