Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Мудро спрашиваешь. Так и Никодим, начальник фарисеев, допытывался у Иисуса. И знаешь, что Тот ответил: «Ветер веет, где хочет, и голос его ты слышишь, но не ведаешь, откуда он приходит и куда он идет. Так бывает и с каждым, рожденным от Духа…»

«И что я должен для этого сделать?»

«Ничего. Ветер сам находит наши легкие. Дух — сердце. Держи сердце открытым. И спи».

«С чердака снес я пучок шалфея. Как обойтись без «священной травы»?! Латиняне называли ее salvia, что толкуется, как “здоровье”..» (стр. 201).

«Марковций шмыгнул под сволоком и сбил венчик центурии. Бледно-розовый цветок посыпался на мои придыбашки» (стр. 203).

«Я напоил его, свистнул Марковцию и двинулся в сторону Черникова руба, где уже поглядывали на первую звезду сытые турачи…» (стр. 205).

Когда он затих, я стал колдовать над муравейниками в монастырской пасеке. Не всякая куча годилась для снадобья. То люди на первый взгляд одинаковые, а муравьи каждый со своим лицом и характером, и каждый свое место знает в совершенном устройстве муравьиного порядка. Свое жилище, в отличие от людей, никогда не построят где попало и как попало. И никогда не сорвутся с насиженного места без причины. Более ста лет стоит муравейник, и годами живут и трудятся его неугомонные жители. И когда муравей чует близкую кончину, то тихо выйдет в ночь из многолюдного дома, чтобы не огорчать родственников. Найдет высокую былинку и сиротливо будет качаться на ней, пока замертво не упадет. Весь век в непрестанном служении общине, а красной смерти на миру не сподобится. Вероятно, только в этом мы с ними и схожи. Как там у Екклезиаста: «…и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей».

Я давно вожусь с той мизерией. Без нее не сделаешь нужного зелья от чахотки, черной слабости и тифуса. И настоятельно советую городить муравейники в полях — там ячмень родит тучнее и здоровее. Ведь не прорастает и не плесневеет зерно под муравьиными кочками. Деловитые и трудолюбивые сии муравьи, что и говорить. Но нет рода без урода. Большой философ водки Мошко, который знает все о питейных недостатках людей, даже не догадывается, что и муравьи имеют к сему склонность. И ради хмельной радости кормят-лелеют жучка-ломехузу, который мало того, что спаивает их ядовитым соком, еще и пожирает их припасы, а заодно и яйца, потомство их… Получается, что еще кое-чем мы похожи на безмозглых муравьев. Ох и попутали русина эти корчемные ломехузы!

«Рассвело рано, а у меня уже была готова дзяма из дичи. В ступе я натолок семян конопли и всыпал их в юшку. И тем накормил Алексу. Питательная еда и лекарство разом. Язва на теле лущилась, обнажая бледную немочь. Все путем. Только глаза еще воспаленные — признак внутренней лихорадки. «Солнце, — сказал он, щурясь. — Так было и тогда… Когда я упал в темный колодец…» (стр. 205).

Я набрал из муравейника достаточно приманки, утопил ее в воск, а сверху, как печать, прилепил серебряный флорин. Берег его в материнском сундуке для какой-то надобности, и теперь она как раз подоспела.

Цыган-бедолага стоял в привычном месте и резал свою музыку. Порывистые ноты под быстрым смычком догонял молодцеватый голос. Ибо те звуки он тянул из души:

Дай мне, милая, дай что обещала.
Гей-гой, щечки румяные, что те мать дала.
Дай мне, милая, дай хоть семь раз до утра,
Гей-гой, вина красного из погара белого.

Я стоял и слушал задорную песню моей веселой юности. Пока гудак не стряхнул ее с себя, как наваждение, еще и смычком рассек в воздухе.

«Что изволишь услышать, брат мой?» — вежливо поклонился.

«Спасибо, что утешил сердце и назвал меня братом», — сказал я.

«Мне брат каждый, кто рад моей музыке, потому как, кроме нее, больше ничего не имею за душой», — сказал цыган, вытирая глаза, что слезились, как и в прошлый раз. Или ветер надул, или водка выжимала слезу.

«И я не густо имею, цимбор, но вот залежался кое-какой серебреник, — сказал я, залезая в жеб. — Мог бы поделиться».