Магадан — с купюрами и без

Каждому свое: курицу, несущую золотые яйца, не заставишь метать красную икру. Да и прошла пора нереста. Цыплят по осени считают, одновременно укореняют поштучно в скверах саженцы ивы, ольхи и лиственницы. Старатели заканчивают сезон золотодобычи. Милиция подсчитывает килограммы металла, конфискованного из незаконного оборота, а рыбинспекторы — тонны отбитой у браконьеров красной икры. В прошлые годы злыдни перевозили ее в гробах, приладившись к сложившемуся новоязыческому обычаю хоронить покойников не в Магадане, а на материке, чтобы потом, после переезда на пенсию, с комфортом приглядывать за могилами.

Рябины в центре города красны от боевой раскраски листвы и ягод. «Я не рыжий, я золотой», — так научила мальчика бабушка. Он просит достать рябиновую кисточку, больно уж красивы ягодки, хочется попробовать на вкус, впервые в жизни. Я пригибаю стволик, поднимаюсь на цыпочки, срываю гроздь, словно ветку коралла, опускаю в крохотную ладошку. Мальчик раскусывает ягоду, жует, морщится и выплевывает. Не сладкая!

На свете четыре базовых вкуса: соленый, горький, кислый и сладкий. Малышу пока лишь один по нраву, он и овсяную кашу ест с сахаром и вареньем. Наперегонки с дедом. Соль найти — проще простого — вон море, хоть тысячи тонн черпай. Горечи на земле не меньше. А сладость, чтобы появиться, нуждается в солнце, тепле, воде.

А кто-то уже вывел пчел, собирающих горечь: полынный, перечный мед, но не путай с дегтем. Правда, тот мед, что я купил внуку, отдает химией. Сия наука юношей питает. Кислейшая клюква — царица болот, наша брусника — принцесса. Мы с мальчиком собирали их, и голубику тоже, он знает вкус. Из кислоты, соли и горечи в жаре рождается сладость яблока, арбуза. А рябине и даже кислого не достается, что уж о сладости печалиться. Давай дождемся: может, завтра мороз ударит, тогда подобреет, исправится ягода. «Как же так, ударит? — спрашивает малыш. — Ей же будет больно»! — «Ну, тогда пошли домой, тебе мой друг винограда привез».

Возвращаются из отпуска друзья. Им радуешься вдвойне, поскольку сам никуда не уезжал. Вот Виталь Золотухин в облаках витал, на земле узбекской пахлаву едал на халяву. Еще весной на своей магаданской даче весь город собрал и, пока сидели день до вечера, разговоры говорили, тайга за несколько часов оделась зеленой дымкой. Там, возле Кожзавода, кожей чуешь ветер с моря. Весь день воздушный поток обвевает тело, а к вечеру соль на губах садится русалочьим поцелуем.

В детстве Виталь болел золотухой и к старости сохранил чувствительность к сладкому, но предпочитает горькое: перец, горчицу и хрен, не пренебрегая свежей горькой болью и сладкой, застарелой, как внутренний государственный долг. И все-таки у него из глаз выступают кристаллики сахара, приманивая пчел перспективой медового месяца.

На огородном участке Виталия было 13 воронов — черных, как бочка дегтя, и ведь все поулетали, когда расстался с женой, не дотянув до свадьбы высокой пробы. У той таинственной женщины пернатые долгожители являются хранителями ее астрального тела. Гарантийный срок хранения триста лет. Сама она сладкая, как лебедь в винном соусе, а судьба у нее горькая, как лекарство от лихорадки, но то особая история, ее словами не расскажешь, ее прочувствовать надо вместе с волнением в крови — в последний день осени, на сломе стихий, когда небо ставит планете катаклизму.

Может, мы посидим у Виталия с утра до вечера, и столько наговорим словесного серебра, что выпадут, звеня, первые снежинки!

Хорошо, что отпускники целыми и невредимыми вернулись, не попали в пасть стихии. После тридцати-сорока северных лет жизнь на материке воспринимается как экзотика, как сказка о трех поросятах с их домиками а ля бомже. С милым рай может быть только в шалаше, а не в таких домах берложьего, свайно-железобетонного типа, как у нас в Магадане. Там, на экваторе, стены не мощней, чем у шкафа, десять градусов выше нуля для них невыносимый холод, а крышу соплей перешибешь. Телевизор-то вон как надрывается, сострадая далеким теплым землям и тем людям, которым на нас плевать с Эйфелевой башни. В Англии, Франции, Германии, вместе взятых, и в мечтах примкнувшей к Евросоюзу Молдавии, мнящей себя Румынией, наводнения, потопы. Разрушены дома, погибли люди. На территории Соединенных Штатов Америки бушуют ураганы. Новый Орлеан заплетается в одну строку с Содомом и Гоморрой. В Лос-Анджелесе, Хьюстоне наводнения, смыты жилые районы, погибли люди.

А у нас-то тепло, светло и мухи не кусают. В городе в четвертый раз за лето, впервые за тридцать годочков моих наблюдений расцвели золотом одуванчики, пахнут медом, сквозь аромат которого проступает морская свежесть с Нагаевской бухты. Ивы выпустили новые побеги: шаг влево, шаг вправо, длиной со спичку, считается побегом.

Возможно, катаклизмы, переживаемые американцами, утолят чувство мести террористов, замедлят взрывные реакции. Эта мысль проходит красной нитью по тексту, шитому белыми нитками завтрашнего снега. Вот они, белые искры, уже мерцают в воздухе. Скоро-скоро, вот-вот…