Магаюр

Я то подползала к крестьянам ближе, то отдалялась в страхе. Иногда засыпала в траве, чувствуя сквозь сон, как по моей шее бегут куда-то любопытные муравьи, исследуя новую для них реальность.

Прошёл день. Я ещё больше проголодалась. Когда на закате крестьяне ушли в деревню, я вышла на поле, подошла к тому месту, где они перекусывали, и нашла там несколько корочек хлеба. Съела их по пути к избушке, где провела предыдущую ночь. На моё счастье, хозяева ещё не вернулись. Я нарвала мелких кисловатых яблок в саду, поужинала ими и легла спать.

Утром меня разбудили петухи и странные шорохи. Открыла глаза. Вокруг столпились крестьяне и крестьянки с лицами бомжей, которые когда-то были приличными дачниками. Впереди стоял бородатый красношеий дед, нацелив на меня вилы.

– Кто ты есть? – набычившись, спросил он меня.

Я села. Люди зашептались:

– Это ж девка в шароварах…

Дед переменился в лице, опустил вилы.

– И как тебя звать, беглянка?

– Елизавета, – зачем-то соврала я.

– Лизка, значит. Откуда явилась?

– Из Владимира, – говорю, – сирота. Скоро дальше пойду.

Дед вздохнул, кивнул, выгнал из сеней соседей, поговорил с ними во дворе. Потом вернулся.

– Можешь спать тут, а за это будешь мне стряпать.

Я представила огонь в печи, глиняные горшки, ухват, угли, едкий дым…

– Не хочу стряпать, – ответила я. – Не умею в таких условиях. Я вам ненароком избушку спалю. Давайте я вам лучше полкопейки уплачу…

Дед поднял брови:

– А где ты их украла?

– Не ваше дело.

– Ладно, – усмехнулся он, – но пойдёшь сегодня с нами в церковь, батюшке расскажешь свои грешки. Бог тебя простит, беглянку. Видать, от своих грехов и сбежала.

Я молчала. Дед счёл это согласием, покряхтел, помычал и вышел. Я рухнула на солому. Сердце стучало от волнения как швейная машинка. Дверь в сени открылась. Вошла девочка лет четырнадцати – босая, в сером льняном сарафане.

– Пойдём со мной, – сказала она нараспев, – у матушки щи остались, мы вас угостим. Меня тоже Лиза зовут.

И мы с ней пошли в деревню. По улицам курсировали куры, козы и дети. Я осмелела, достала телефон. Сказала:

– Лиза, постой! Посмотри на меня и улыбнись.

Она засияла и даже поправила волосы, как делают в наше время. Я её сфотографировала.

– А что это у вас?

– Это чародейная коробочка, – сказала я, – чтобы запоминать то, что со мной происходит.

– Тебе её какая-то ведьма продала? – округлила глаза Лиза.

– Нет… – ответила я, стараясь подобрать авторитетного для того времени человека, – её мне дала жена владимирского священника, матушка Елена. Сказала, Бог бережёт того, кто помнит всех тех, кто ему помогает. Вот я тебя помнить буду.

– Как хорошо! – ответила она. – Тогда ты и матушку мою запомни! И кошку мою!

Мы вошли в избу семьи Лизы, и я сфотографировала её мать – нестарую женщину с морщинами у выразительных голубых глаз. Сфотографировала полосатую кошку.

Мне налили щей в глиняную чашку, дали соли и хлеба. Горячая похлёбка показалась божественной после двух суток, проведённых на остатках печенья и яблоках. Конечно, щи были без мяса, без перца, одна только капуста, лучок и немного свёклы, да ещё какие-то корешки, но и этого было достаточно, чтобы воспрять духом, возвыситься над неясностью моего положения.

Затем Лиза повела меня пройтись по деревне. Показала мне колодец, спуск к реке, водяную мельницу, три дороги, бани, пастбище, берёзовую рощу, родник – все местные достопримечательности. Крестьяне поглядывали на меня, усмехались, но уже без особого удивления. Странники, сироты – они все чудны́е.

Зайдя в лес, на ближайшей опушке мы с Лизой пособирали разные лечебные травы. Она показала мне, как выглядит валериана, дудник, пахучка, душица. Рассказала об их целебных свойствах. Кто бы мог подумать, что одуванчик помогает от болей в животе?

Прежде чем идти вечером в церковь, в ближайшее село, Лиза отвела меня к себе в избу, дала рубаху, платок на голову и сарафан из своих запасов. С нами шла почти вся деревня. Было воскресенье. Народу шло так много не только из-за крестьянской набожности – за отсутствие на исповеди взимался штраф пять копеек. Я хорошо это помнила из курса истории, потому что поразилась, насколько глубоки бюрократические корни: священник записывал всех, кто приходил на исповедь, отмечал тех, кто не явился. Если крестьянин неоднократно пропускал покаяние, его вносили в специальную ведомость и пороли.

До соседнего села было километра три. Шли. Я с интересом разглядывала своих спутников. На них были разные медные вещички, которые мы потом находим в земле, – крестики, колечки, дешёвые серьги. Несколько старух ехали рядом с нами на телеге, запряжённой коренастой тёмной лошадкой, одной из тех тысяч лошадок, элементы упряжи которых мы откапываем с металлоискателем на старых дорогах и называем «кониной»: пряжки, бубенчики, бляхи и заклёпки.