Магическая Прага

Пусть наконец-то на моих страницах появятся канатоходцы, клоуны, дрессировщики, наездники, чревовещатели, люди-змеи, эквилибристы, акробаты, глотатели шпаг, фокусники, которые заполнили собой полотна и рисунки Франтишека Тихого. Искусство этого художника (1896–1961), родившееся из “песчаного гумуса цирковых манежей”[1595], схоже по своей любви к зрелищности и экзотизму к творениям поэтистов. Не случайно Незвал в 1944 г. создал поэтический цикл под названием “Конь и танцовщица”, в котором языковыми средствами передаются образы живописи Франтишека Тихого[1596]. Творчество художника вдохновило и других X чешских поэтов: от Голана до Сейферта, от Галаса до Коларжа[1597].

Эта живопись не только собирает вместе персонажей цирка, но и передает саму сущность игривости, виртуозности висящего на страховке, упорных тренировок, опасности профессии, технического мастерства и трюков. Стараясь облегчить “тяжелой вещи тяжесть[1598], тот же знак делает фокусник, пританцовывая на канате. Эти “простые линии, порой тонкие, как рыболовная леска”[1599], повторяют неустойчивость движений, которые не допускают ошибок, колеблющуюся готовность, скорость метеора в номерах шапито. В ослепительном свете отражателей, “под искусственным светом электрических лун”[1600], артисты словно пойманы в кульминационный момент их игры, в тот самый момент, когда директор “перед большим сальто-мортале, заклинает, воздев руки, умолкнуть оркестр”[1601], в тот самый момент, когда кажется, будто артист устремляется в космическую пустоту.

Воображение Тихого сильно будоражила разнообразная жизнь под куполом, из-за чего стали поговаривать, будто до этого он работал в цирке “Пиндер” в Марселе[1602]. Он сам создал миф, будто его мать была артисткой венгерского цирка, но стала калекой после падения, и он в шестнадцать лет сбежал с труппой бродячих комедиантов[1603]. К тому же разве нельзя принять Альфонса Муху за “молодого венгерского художника” с татарскими корнями, обнаруженного Сарой Бернар в пушта[1604],[1605]. У него были друзья артисты манежа и варьете, в первую очередь, Альберто Фрателлини, который в 1937 г. рисовал, стоя в огромных ботинках и рыжем парике. Он любовался жонглерами Медрано, так же как Муха любовался на площади Обсерватории геркулесами и скрученными усатыми борцами в купальном костюме с плоской каймой на могучем теле[1606]. Полный энтузиазма, он рассказывал о Босхе, Гроке, Гудини, чудесном фокуснике Медрано, Клементе де Лион, который, исполняя свой номер, казался каким-то нереальным существом[1607].

Франтишек Тихий разделял с поэтистами мечту о далеких землях. Его экзотизм разгорался в основном в Марселе, городе, “загаженном рыбьей чешуей”[1608], где он черпал творческое вдохновение в цирке “Пиндер”, в порту, на арене для корриды, среди копошения зуавов[1609], матросов, торговцев рыбой[1610]; а в голодные и бедные времена (1930–1935) – в Париже, где подпитывался в Музее Гуйме, Галерее, на карнавале и блошиных рынках[1611].

Но фокусники и канатоходцы из “Ночных пейзажей” Тихого не знают той раскованности и живости, которые характерны для магов Незвала и других поэтистов. Они свирепые и мрачные. Исхудалые, на тощих ногах. Тонкие, как фитильки, и в них так мало плоти, что, если бы их поставить к свету, они просвечивались бы насквозь. Их худоба передается и лошадям со слабенькими ножками. Нет и намека на плотность этой оболочки без содержания, этих призраков без тела, которые в своей изможденности словно копируют образ Валентина де Десосса. Глотатели шпаг сморщенные и измученные, наездники в цилиндрах заостренные, словно ножи, наездницы хилые. Как говорит Кафка, “если бы какую-нибудь хилую, чахоточную наездницу на кляче месяцами без перерыва гонял бичом по кругу манежа безжалостный хозяин, заставляя ее вертеться на лошади”[1612].