Магический Театр

утонул в этом заново раскрывшемся для меня мире. Бурковский пробудил во мне

буквально страсть к исследованию внутреннего мира, его лабиринтов и тончайших

взаимосвязей. В перерывах между нашими встречами я исписал несколько пухлых

тетрадей воспоминаниями и попытками установить между ними связь; большое

количество бумаги было изведено на картинки с изображениями снов, в обилии

посещавших меня в тот период.

Это не был классический психоанализ. Я не лежал на кушетке, – мы сидели на диване,

было только условие, чтобы я не поворачивался к Жоре и не смотрел на него. О, сколько

было тогда тупиков, преодолений и маленьких побед! Мне нужно было говорить все: и то,

6

что хотелось, и то, что казалось совсем невозможно произнести вслух, – буря самых

противоречивых чувств разливалась в те дни по маленькой комнате. Сколько раз я давал

себе зарок, что больше ноги моей не будет у Георгия Васильевича, но каждый раз,

угрюмый и мрачный, заставлял я себя тащиться через силу к назначенному времени. Мне

казалось, что Бурковский раздевал меня всякий раз донага, доставал из меня все

возможные и невозможные грехи и грешки и тихонько себе потешался над бедным

пациентом. Но Жора был поистине безупречен. Я не знаю, где он учился, слышал только,

что несколько месяцев он стажировался в Венгрии. Он был первым, в ком я увидел

пример Созерцающего Свидетеля. Не знаю и не берусь судить, что происходило у него

внутри, но внешне он всегда, во все время нашего общения был безупречно спокоен и, как

мне кажется, не просто отстранен, как учат психоаналитические трактаты, а постоянно и

ровно позитивен.

Это был, слава Богу, не классический психоанализ с игрой в интерпретации, переносы

и тому подобное, – все эти формы, конечно, присутствовали, но за ними стояло главное,

то главное, что теряют обычные психоаналитики, закопавшиеся по уши в бессмысленной

(на мой взгляд) игре в символы и схемы. Это главное – уроки мотивации; уроки

отношения к жизни, как к удивительному путешествию, где не самым важным является

то, комфортно тебе или не очень; уроки, позволившие отойти от позиции «сделайте со

мной что-нибудь». И возможно получилось так потому, что хотя внешне Жора был для

меня, как и подобает психоаналитику – загадочной личностью, интуитивно я чувствовал,

что ему самому интересны не столько символы и психоаналитические концепции, сколько

сама Жизнь. Так что, знал он сам о том или нет, но, по сути, учил он меня исследовать

Жизнь, только думали мы при этом, что психоанализом занимаемся…

После мы встречались еще пару раз, уже через несколько лет. Помню, как в 1991 году,

когда я учился на психолога в Университете, я приехал в Бехтеревку

(Психоневрологический институт им. Бехтерева) на какой-то семинар. Жора работал в

Бехтеревке, мы не виделись уже лет пять, и я решил перед семинаром зайти к нему на

отделение. Я был переполнен восторженной гордостью, предвкушая его реакцию на то,

что я стал психологом. – «Ну, вот мы и коллеги», – протягивая руку, сказал я нарочито

небрежно, стараясь не показать никаких эмоций. Жора как-то очень внимательно

посмотрел на меня поверх очков, затем тихо и совершенно серьезно произнес: - «Вот

сейчас позвольте действительно выразить вам свое сочувствие, которое гораздо больше

теперь, чем когда вы были пациентом и мучались какими-то там надуманными

проблемами». Понадобилось года три, чтобы осознать глубину этой фразы, хотя и тогда,

признаюсь, она меня озадачила, и я даже не нашелся, что и сказать для продолжения

беседы.

С Бурковским у нас была договоренность, что вместе мы работаем ровно девять

месяцев. По окончании этого срока я спросил, нет ли каких-нибудь групп, где люди

занимались бы чем-то похожим на психоанализ, но не по одному, а вместе. Он

посоветовал мне обратиться к Александру Эткинду – молодому психологу, набиравшему

как раз в то время какую-то группу. Через три или четыре месяца я уже постигал, под его

руководством, групповые процессы и их отражение в моем сознании. Эткинд был тогда

выразителем революционных, по отношению к «застойной» советской психологии,

взглядов. Это, по слухам, послужило поводом для каких-то скандалов в Бехтеревском

институте, где он, как и Бурковский работал и откуда, после этих скандалов его не то

уволили, не то он сам ушел. Не знаю, как там было на самом деле, но слухи такие ходили.

Сейчас Эткинд – солидный ученый, авторитет в области психоанализа и

психоаналитической философии, я не знаю, – сохранил ли он те качества энтузиазма и

подвижничества, которые мы – участники его группы в 1986 году чувствовали, и чем, в

частности я от него заразился. Если попытаться описать то, чему я у него научился в двух

словах, - то, во-первых, - это некое настроение неуспокоенности, пробуждающее жажду

поиска и действия, а во-вторых – осознание, что кроме меня самого никто и никогда за

7

меня ничего не решит (это трудно переоценить, – иллюзия, что кто-то за тебя должен что-

то сделать или что все должно произойти само собой, неким чудесным образом, – одна из

самых стойких человеческих бед). Научение это, как и в случае с Бурковским, не было