Магия книги

В переводе на язык современной психологии требование Гельдерлина звучит приблизительно так: благородный человек не должен, впадая в крайность, подчинять все свои инстинкты власти враждебного им духа, так как всякая частица нашей инстинктивной природы, которую не удается сублимировать, приносит нам тяжкие страдания, когда мы подвергаем ее «вытеснению». В этом и состояла личная проблема Гельдерлина, и он ее не одолел. Он выпестовал в себе духовность столь высокую, что она нанесла ущерб его природе; идеалом Гельдерлина была способность отдалиться от всего низкого, но он не обладал невероятной стойкостью Шиллера, который в точно такой же ситуации явил собой высочайший образец сурового воспитания духовной воли, и этим истерзал себя и извел. Поэт совершенно «сентиментальный», как и Шиллер, Гельдерлин, его почитатель и ученик, измучил себя требованием, которое сам поставил себе: он стремился достичь образцовой одухотворенности, и эта попытка не удалась. И мы, обращаясь к поэзии Гельдерлина, видим, что именно эта шиллеровская духовность, благородство которой так к лицу Гельдерлину, в сущности, была для него внешней, навязанной. Ибо то, что мы ценим в его великолепной поэзии как единственное и неподражаемое — это не продуманное мастерство, как бы высоко оно ни было, и не «содержание» его мысли, а совершенно единственная, зачастую почти подавленная авторитетом Шиллера потаенная музыка, воплощенная в ритмах и звуках тайна. Это чудесное, загадочно творческое потаенное течение, скрытое в подсознании, во многих стихотворениях Гельдерлина буквально враждует с сознательно взлелеянным идеалом поэта, и от насильственного подавления этой сокровенной и сакральной творческой силы он погиб. Устремившись к наивысшему благородству, но погубив наиглубочайшую ценность своего существа, Гельдерлин под влиянием Шиллера почти превратился в интеллектуала.

Однако проблема Гельдерлина не исчерпывается этими соображениями об индивидуальной психологии поэта. Его судьба — это, прежде всего, судьба героя, а такие судьбы превыше индивидуального. И как раз поэтому так часто великие, одаренные люди гибнут, столкнувшись с препятствием, которое люди мелкие одолевают играючи, и здравый заурядный ум с легкостью объявляет благословенного избранника психопатом, прибегая или не прибегая при этом к помощи психоанализа. Несомненно, герой, помимо прочего, и психопат. Но намного больше его значение как героя, как достославной и опасной попытки человечества стать благороднее, и судьбы героев окружает героическая, трагическая атмосфера, даже если по воле случая они и не погибают ужасной смертью. Гельдерлину было даровано стать долговечным воплощением трагической судьбы героя, удостоенного особой милости. Трагизм, который не менее мощно изливается и в жизни Шиллера, у Гельдерлина наделен небывало отчетливой, небывало захватывающей силой выражения. И все мы чувствуем, что именно это отличает его, подлинного героя, от всех поэтов, чьи существо и образ выражены, как нам представляется, без остатка в их творчестве.

1924

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ

Когда умер Рильке, для маленького сообщества друзей немецкой поэзии словно закатилась звезда, одна из немногих, еще светивших на мутном небе нашего времени.

Теперь, когда выходит собрание его сочинений и читатель, впервые перелистывая и просматривая эти книги, с радостью и скорбью приветствует его призрачное возвращение и, открывая том за томом, сам словно вновь возвращается к тем десятилетиям, когда узнавал, любил и был спутником поэта, и зачастую не может сказать, то ли это периоды и процессы его собственной жизни, то ли — жизни поэта. Часто нам, долгое время читавшим Рильке, казалось, что он изменяется, часто казалось, что он сбрасывает старую кожу или, редко, — что маскируется. Новое полное собрание дает нам поразительно целостную картину, из которой явствует, что верность поэта его собственной сущности гораздо более непреклонна, сама же эта сущность такова, что перед нею меркнет все то, что мы когда-то называли изменчивостью или непостоянством.

Мы берем том за томом, листаем, тихонько напеваем первые строки любимых стихотворений, начинаем искать особенно дорогие сердцу стихи, затем вновь блуждаем по просторному, светлому лесу этих стихов. И в каждой книжке мы находим нечто непреходящее, выдержавшее все испытания, причем среди самых ранних, еще неуверенных стихотворений — не меньше, чем среди созданных поэтом в последние годы жизни. В первом томе вновь слышим мы дивные звуки, что три десятилетия тому назад покорили нас своим нежным и глубоким волшебством, тихие, простые стихи, в которых звучит голос удивленной и деликатной души, стихи, например, такие:

Мне не дает покою
Чешский простой напев,
Сердцем твоим завладев,
Измучит он сердце тоскою…