Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века

Но Духовному приказу не удалось отстоять свою позицию: из Москвы пришел приказ, отменяющий решение церковных властей. Бояре «приказали для розыску в порче жены и дочери ево невестку ево Федорову Марфу <…> с Воронежа из духовного приказу взять в розряд для того что то дело розыскное а не духовное, и тех людей которые в том приличились выслать к Москве в розряд для розыску за поруками»[89]. Чтобы не оставалось никакой неопределенности, этот приказ еще раз повторяется в записях процесса, в совершенно недвусмысленных выражениях: «выслать к Москве в розряд для того что то дело розыскное а не духовное». Самому патриарху пришлось написать воронежскому епископу письмо с призывом подчиниться[90]. Похоже, это постановление решило вопрос раз и навсегда: колдовство отныне считалось исключительно светским, а не духовным преступлением. Но, конечно, в Московском государстве никогда было нельзя знать наверняка: приказные чины могли изменить свое мнение или издать противоречащие друг другу указы.

Как мы видим, внутренняя судебная документация, отражающая конфликты по поводу юрисдикций и сотрудничество между светскими и религиозными учреждениями, заставляет предполагать, что в Москве следили за делами о колдовстве, которые слушались церковными судами, и требовали полных отчетов, а иногда и передачи дел в светские суды. Часто расследование велось совместно светскими и духовными властями. В одном случае, например, дело разбиралось Разрядом, но свидетель духовного звания допрашивался в Патриаршем приказе; в другом патриарх действовал совместно с Дворцовым приказом[91]. Если дело было сложным, с многочисленными обвинениями, оно могло подпадать под юрисдикцию Патриаршего приказа и Разряда одновременно. Интересно, что при таком «разделении труда» дела о колдовстве в конечном счете всегда оказывались у светских властей. Так, в 1690 году бояре Разряда слушали обвинения и контробвинения по двум взаимосвязанным делам: одно касалось колдовства, другое – осквернения просфоры. Второе бояре передали в Патриарший приказ, а первым предпочли заниматься сами[92]. Еще одно запутанное дело светские и духовные учреждения пересылали друг другу, пока наконец не поделили его надвое: церковные власти должны были рассмотреть обвинения в блуде, а Разряд – в колдовстве[93]. А. С. Лавров внимательно изучил документы епископских дворцов Вологды и Великого Устюга: эти собрания неплохо сохранились, но оказались разделены между различными архивами. Согласно его сообщению, епархиальные суды редко брались за дела о колдовстве, хотя обладали широкими полномочиями в отношении духовных преступлений и покушений на нравственность, включая изнасилования[94]. Его исследования демонстрируют нам то же разделение ответственности, что и в описанных выше случаях (осквернение просфоры и блуд подлежат церковному суду, колдовство – светскому). Все эти свидетельства заставляют предполагать, что даже дела, рассматривавшиеся церковным судом, должны были оставить следы в бумагах Разряда. Но это рассуждение, опять же, страдает некоторой неточностью: процессы в церковных судах известны нам только тогда, когда они упоминаются в документах Разряда, что порождает сомнения в полноте дошедших до нас материалов.

Точно так же нельзя дать определенного ответа на вопрос, все ли дела из воеводских судов можно проследить по архивам центральных учреждений. Иногда в записях процессов говорится о тюремных сроках, назначенных ранее по обвинениям в целительстве или гадании: речь идет о более ранних процессах, не отраженных в имеющихся у нас документах. Возьмем рассказанную во введении историю о путивльском воеводе и его обвинениях в адрес овдовевшей родственницы и ее служанки: никаких следов первоначального процесса не сохранилось. Мы знаем о нем только по ссылкам, оставшимся в более позднем деле. Другой пример: старая гадалка с Суздалыцины по имени Дарьица подробно рассказала о своих трениях с законом, выступая свидетельницей по делу, не связанному с описанными ею более ранними (1647). Как оказалось, задолго до этого она совершила ошибку, используя свой дар ясновидения для выяснения того, кто украл книгу у воеводы. Вместо благодарности тот заточил ее в монастырь, обвинив в ворожбе, и ей пришлось проводить дни в постоянном посте и молитвах. Женщина явно не принимала насильственного перевоспитания, и как только ее отпустили, вернулась к прежнему образу жизни. Гадание приносило ей неприятности и впоследствии, но все эти случаи имели место до процесса 1647 года. К Дарьице применили пытки, чтобы она выдала сообщников, и женщина назвала имя другой гадалки, Оленки. По ее словам, она хорошо знала Оленку с тех времен, когда они вместе сидели в суздальской тюрьме «в железах» за гадание. Дарьица добавила – не без доли лукавства, – что приказной человек освободил Оленку из оков за взятку, «а ее Дарьицу выпустил из желез без поминка» (то есть безвозмездно)[95].