Магистр

Потому что Надежда не была для него лишь способом продолжить род. Когда он смотрел на нее, он хотел, чтобы она была счастлива обычным человеческим счастьем, а не «счастьем» Царицы Ночи, попирающей расшитой звездами туфелькой гекатомбы оболваненных подданных. Поняв свои желания, он понял и ужасное: что провалил миссию, испортил линию крови, потерял способность довести дело Копьеносцев до конца. Из чистого упрямства он продолжал свои занятия – создал, приближаясь к Дальнему Востоку, страну Медзунами, вписывал в этот мир события и битвы… Да, карта Ура существовала, как и подробные пояснения к ней; эта бесценная борджианская реликвия, как и Копье, передаваемая от отца к сыну, всегда была при нем.

Из того же упрямства, не желая признаться даже себе, что попался, и скорее всего насмерть, Гвидо двигался с молодой женой все дальше от преследователей, ко двору китайского императора, ожидавшего его для консультаций, в надежде повернуть ключ там, в Запретном городе, за стенами, внутрь которых не сможет проникнуть Гаттамелата и Совет Торн. Но холодная земля его супруги не была его землей, она не питала его, он терял силы, и отбиваться делалось все сложнее. Все сложнее было Гвидо Ланцолу ронять экипажи преследователей в придорожные канавы, заставлять их хоть на час-другой забыть о том, кого они преследуют и почему, все сложнее давалась ему круговая оборона. В очередной раз брошенная на землю ветка ольхи, вместо того чтобы расколоть дорогу обрывом, зашипела и изогнулась ядовитым аспидом, который кинулся на него, а потом рассыпался черными льдистыми осколками.

Тут-то до Гвидо и долетела первая в его жизни меткая пуля. Он вернулся в экипаж (они уже подъезжали к Пекину), и когда через полчаса Надежда очнулась от сна, она ничего не заметила: ее муж, как и все Копьеносцы, умел лечить себя. Но на это ушли почти последние его силы.

Стоял ноябрь. Они на полном ходу влетели в немедленно закрывшиеся за ними ворота Запретного города. Подскочившая стража помогла спуститься на землю женщине, с ног до головы укутанной в серебристый пушистый мех; это было сокровище – и мех, и женщина. Они попытались было помочь и мужчине, но не посмели. Прибывших почтительно повели к выделенным гостю покоям, когда случилось непонятное: в страже произошла рокировка. Стало ясно, что иноземцев ведут не в покои, а в застенок. Сверкнуло оружие, и холодное, и огнестрельное. Женщина тихо застонала: у нее начались схватки. Мужчина кинулся к ней, да так эффективно, что все оружие, и горячее, и холодное, вдруг принялось плавиться в руках стражи, и холодный ноябрьский воздух цинской столицы наполнился сдавленным рычанием терпеливых к физической боли маньчжурских солдат. Потом иноземцы пропали. В тот момент Гвидо закрыл Надежду и плод их любви от всех, даже от взгляда сына, смотревшего на них из начала двадцатого века.

Затем Винсент понял, что Надежды не стало. Он не знал, почему она должна была подарить ему жизнь, заплатив своей, но думать об этом ему было некогда: он видел отца, одного, в темноте, идущего по пустой улице Сианьмэнь Дацзе. За Гвидо крались тени, не решавшиеся подойти ближе. В руках у него что-то было, какой-то сверток, он бережно прикрывал его полой тяжелого зимнего плаща. Рядом шел огромный мохнатый пес – старый бернский зенненхунд Лао Е, которого Винсент смутно помнил по первым детским годам. Гвидо подошел к ступеням обители сестер-пекинок, недолго постояв, снял плащ, завернул в него сверток и опустил на камни. Кажется, он вложил что-то внутрь. Затем прошептал пару слов, которые Винсент не расслышал, и медленно развернулся к «зрителям». Винсент увидел: на Гвидо было так много ран, что… надежды не было. Как он шел, и почему вообще стоял? Тени приближались: им нужен был последний Ланцол и его ребенок, но Гвидо и Лао Е не для того дошли до обители, чтобы допустить подобное, и дали последний бой.

Нападавших не осталось, кроме одного, который был либо при смерти, либо не хотел атаковать. Не осталось на месте последнего сражения и Гвидо: отбившись, он вошел в тень и пропал. Только теперь Винсент понял, что Лао Е тоже был ранен, но он почему-то подполз к свертку и замер рядом. Он не двинулся, когда ближе к утру кто-то, крадучись, подошел к младенцу, поднял сверток, забрал плащ и вернул дитя на землю в одном лишь тонком полотняном коконе. Наверное, у Лао Е не было сил защищать еще и плащ. Тогда из свертка появилась младенческая рука, ухватила Лао Е за шкирку, да так и не отпустила…

Винсента не интересовал младенец – он все о нем знал. Но он изо всех сил вдумывался в ту тень, куда вошел его отец, потерявший в эту ночь все – с трудом обретенную человечность, любимую женщину, новорожденного сына, цель жизни и самое жизнь. «Нет, – подумал Винсент Ратленд, открыл глаза и медленно поднялся из кресла. – Он не погиб там, в Пекине. Он же Копьеносец. Он ушел… ушел в Ур. Я просто не нашел его, я не знал, что его можно и нужно там искать. Не знал, где его искать. Он где-то там».