Магистр ордена Святого Грааля

Барон потрогал его руку. Она была тепла. Тогда он хорошенько потряс друга за плечо. Через некоторое время Никита пошевелился и наконец произнес:

— Кто тут?..

— Это я, — сказал фон Штраубе. — Давай-ка найдем Христофора, он должен быть здесь же.

Они вместе стали, ползая на коленях, ощупывать в темноте пол, пока с той стороны, где шарил Бурмасов не послышался знакомый голос:

— Оставьте… Дайте ж выспаться!.. — еще, видимо, во сне взмолился поручик.

— Хватит спать, Елизавету Кирилловну свою проспишь, — сказал ему князь.

Этого оказалось довольно, чтобы Харитон тотчас же встрепенулся:

— А?.. Что?.. Где?.. Что за темень анафемская?! Карлуша, Никита, вы тут?

— Тут, тут, — подтвердил Бурмасов, — куда ж мы от тебя денемся?

— А где мы?.. Что вообще произошло?

— Боюсь, — сказал князь, — ответа нам долго ждать придется, если дождемся вообще.

— Что произошло, — вставил фон Штраубе, — я, пожалуй, отчасти могу объяснить. А насчет того, где мы, ответить куда затруднительнее.

— Объясни хотя бы что знаешь, — сказал Никита, — все как-то веселей.

— Веселого мало, — вздохнул барон. — Провели нас как детей малых. Сразу бы догадаться, что фейерверк из лавки устроили, чтобы нас отвлечь и чтобы мы за пламенем не увидели, что делается в Летнем саду. А пока мы ротозействовали, злоумышленнику с лихвой хватило времени…

— Да! — вспомнил Бурмасов. — Там же слугу этого, Евтихия, зарезали! Ничуть его мне не жаль — сам на себя такую смерть накликал, иуда; только вот далыне-то что? Когда нас троих охмурить успели сонным зельем?

— Тут я виноват, — сказал фон Штраубе. — Ведь знаю этот запах, а сразу его не вспомнил.

— Ты о чем?

— Да очень просто все, — сказал барон. — Это сильный сонный яд, придуманный когда-то арабами, а рыцари ордена узнали о нем во времена Крестовых походов. Арабы, когда скрывались от погони, часто так делали. Платье убитого из числа своих пропитывали этим зельем. Рыцари, подскакав к нему, спешивались, наклонялись посмотреть, жив ли, да обыскать. Этого хватало, чтобы им надышаться до полного забвения. А дальше арабы возвращались и, сонных, до единого их всех вырубали. Вот и с нами наш враг при помощи того же зелья поступил сходным образом.

— Однако, в отличие от тех рыцарей, мы пока что вроде бы живы, — возразил Бурмасов. — Вот не могу только взять в толк — почему? Уж чего бы, кажись, проще — с сонными-то…

— По правде, и для меня это загадка, — признался фон Штраубе.

Никита понемногу обретал обычную для него рассудительность.

— Загадка сия, скажу тебе, вполне приятного свойства, — заключил он. — Много хуже если б ее вовсе не было. Лежали бы, как тот иуда Евтихий, с перерезанными глотками в Летнем саду, и над отгадками думать было бы некому.

— Да уж, как вспомню… — проговорил Двоехоров — судя по колыханию воздуха, размашисто при этом крестясь.

— А ты лучше не вспоминай, Христофор, — посоветовал ему Бурмасов. — Ты грядущим живи. А в грядущем у тебя — что? Генеральский, поди, чин да еще Елизавета Кирилловна с дивной родинкой.

— Полагаешь, до того доживу, — с сомнением, но, впрочем, после упоминания о родинке и без чрезмерного страха спросил Двоехоров.

— Может, чего и придумаем, — сказал Никита. — Один француз, кажись, говорил: «Cogito, ergo sum»^[64]; а я бы его изречение перевернул: коли мы, похоже, не утратили дар Божий существовать, следственно, и мыслить худо ль бедно обязаны. А прежде — для поднятия духа — все недостатки нашей нынешней позиции мы должны воспринять как достоинства. Скажем, мы погружены в кромешную тьму; спросим себя — так ли уж это худо?

— Худо, — признался Двоехоров. — Во тьме ты не человек, а крот. Храбрости никакой. Одна только мысль — в какой бы щели схорониться.

— Зато вот тебе и достоинство, — возразил князь. — Во тьме мысль не отвлекается созерцанием окружающей чепухи, стало быть, и мысль работает с тройственной силой. А поскольку мысль сейчас — единственное, что нам дано, то в этой тьме мы обретаем очевидное преимущество… Далее: мы живы, хотя куда как проще было бы умертвить нас во сне…

— Оно, может, и лучше бы во сне, — промолвил Двоехоров. — Страху меньше. В живых, чай, все одно не оставят; небось умыслили какое-нибудь мучительство произвести.

— А я полагаю иначе, — сказал Никита. — В живых оставили оттого, что до поры мы зачем-то нужны. И есть надежда, что на этом мы еще как-то поиграем… Далее: мы безоружны. Во всяком случае я. Ни шпаги, ни пистолетов. У вас, полагаю, тоже ничего?

— У меня-то пистолет есть, — отозвался Христофор без особой веселости.

— Тебе оставили пистолет?! — не поверил князь.

Двоехоров вздохнул:

— Да я его за вашими переодеваниями не зарядил. Вообще я больше на шпагу полагаться привык, но ее-то как раз умыкнули. А пистолет оттого, должно быть, и оставили, что поняли — бесполезен.

— Ну, вовсе уж бесполезен или нет, о том мы еще подумаем, — сказал Бурмасов. — А покуда самое главное: в кои веки мы знаем своего главного врага!

— Да, комтур, шельма… — проговорил Христофор. — Провел как детей! Эх, попадись мне этот оборотень сейчас, хоть бы даже и безоружному… — И вдруг воскликнул; — А это еще что за черт?!.