Магистральный канал

— Сейчас же выметайся! — срывая с плеча берданку, вне себя крикнул Павел. Угрожающе щелкнул затвор. — Волк ты, змея!..

— Ого! Нельзя ли на сегодняшний день потише? — прошмыгнув, однако, боком в двери, уже из темноты отозвался Чижик. — Ты ошалел от радости, что я пожар потушил… Не понимаешь, что творишь!..

— Понимаю! Так вот: появись-ка еще раз ночью около колхозных построек! Появись, если хочешь схлопотать заряд!..

Через полчаса, проводив смущенного Мечика за силосную башню, Павел застучал каблуками по помосту. Парень долго стоял в дверях чердака, с тревогой вглядываясь в темноту. Потом, не поверив до конца тому, что огонь окончательно потушен, что не таится где-нибудь в раструшенном сене последняя искорка, спустился вниз и на всякий случай выгнал скотину из хлева.

«ОЧИЩЕНИЕ ОТ ГРЕХОВ»

За всю свою жизнь Мечик еще ни разу не получал такого «вознаграждения», как в эту ночь. Три таких невинных на первый взгляд лозовых прута превратились в руках разгневанной матери в трех жалящих гадюк. Слишком велик был проступок Мечика, чтобы можно было обойтись только одним выговором. А может быть, она по своей недальновидности была убеждена, что Мечику уже и не помогут никакие добрые слова? Только суровое очищение сына от всех его смертных грехов могло еще как-то успокоить безмерно растревоженную душу матери.

— Ты думаешь, что если отец в армии, так на тебя и управы не найдется, — начала мать, впустив Мечика в хату и запирая двери. — Ты бы хоть людей постыдился, соседей, которые нам теперь всем, чем могут, помогают. Нам и дрова привозят, и огород вскапывают, уважая твоего отца. А ты только и думаешь о безобразиях…

— Никому я ничего худого не сделал… — попробовал оправдаться Мечик.

Эти его слова подействовали как спичка, поднесенная к бочке с порохом.

— Ты? Ты не сделал худого? Да ты самый большой бездельник, какого еще земля не носила. Ты врун, бездушный обманщик… Ты… ты… ты…

Голос ее повышался с каждой секундой и наконец выяснилась причина, которая так возмутила мать.

— Ты ушел из дому… А свинья изрыла, истоптала весь огород, перепортила гряды… Опрокинула улей с пчелами… Пчел уже нету… Нету пчел…

Мечик побледнел как полотно.

Единственный рамочный улей, поставленный в прошлом году под яблоней-антоновкой, был настоящей радостью, утехой для отца. В наспех написанных карандашом письмах с сурового северного фронта он каждый раз просил сберечь пчел от лютых морозов. Старый пасечник Михал, который надеялся на отца Мечика как на свою верную смену, сам спрятал улей на зиму в омшаник, сам весной поставил его снова под яблоней, собрал мед. Написал зимой в далекую Финляндию теплое отцовское письмо:

«Ты, Микола, о пчелах не беспокойся. Не это теперь важно. Самое важное, чтобы ты вернулся живой и здоровый домой. А мы, всем колхозом, доглядим не только твою семью, но и твой рамочник. Что ему тут в омшанике, который мы с тобой утеплили, словно хату, сделается? Мы, браток Микола, еще не один десяток рамочников поставим в нашем саду. Еще не один омшаник для пчел построим. Только ты, браток, поскорее кончай войну и с победой возвращайся живой-здоровый домой. Вот что самое главное, а все остальное теперь не так важно…»

… И вот пчел, о которых так беспокоился отец в задымленной фронтовой землянке, в адском грохоте пушек, этих пчел уже нет.

Впервые проявил Мечик исключительную выдержку. Ни одного жалобного слова не сорвалось с побелевших, крепко сжатых губ. Хотя каждый удар и обжигал тело, будто раскаленным железом. Неподвижно, с широко раскрытыми глазами стоял он посреди хаты, молчаливый, как придорожный столб. Мать, ударив Мечика раз пять, вдруг остановилась и в полной растерянности выпустила из рук прутья. Потом дико закричала:

— Ме-ечик!

Мечик не отозвался, не тронулся с места. Только губы у него судорожно задергались.

— Мечик! Любимый! Дорогой сыночек! Почему ты не кричишь? Чего ж ты молчишь? Мечик! Ну, скажи хоть слово!.. Не пугай меня!..

Она схватила его в объятия, с какой-то неимоверной силой подняла и горячо, почти в исступлении, прижала к себе. Она подбежала к кровати, на которой, не обращая внимания на крики, мирно спала сестричка Мечика Олька, села на край и стала ласково гладить его светлые, растрепанные волосы, целовать его окаменевшее лицо.

— Мечик!.. Сыночек, горюшко ты мое горькое. Ну, отзовись. Ну, лихо их возьми, пчел этих! Если мы напишем отцу, он только посмеется над нами, что мы из-за пчел такую кашу заварили. Самое лучшее, что ты вернулся. Я ведь все думала-думала, отчаялась, изнемогла вся, разыскивая тебя. Я и на реку, и в поле. Страшные мысли в голову лезут… Ну, почему ты такой, никогда не скажешь, куда идешь? Все мое сердце изболелось за этот вечер…

Она гладила его волосы, чистый упрямый лоб. Великая материнская любовь и тревога слышались в ее голосе.

И Мечик не выдержал. Прижимаясь мгновенно измокшим от слез лицом к материнской груди, он закричал:

— Не буду больше… так делать… Никогда…

— И на аистово гнездо не полезешь?

— Не-ет.

— И на чердаке коровника прятаться не станешь?

— Никогда.

— И врать перестанешь?

— Ага.