Магус

Ярчук осекся и лихорадочно пролистал в памяти последний отрезок пути. Они уже въехали в село и миновали несколько подворьев. На одних были люди, другие пустовали.

Вот, вот оно! Тот темный силуэт на крыльце: старая женщина входит в дом и на мгновение обернулась, услышав цоканье Орликовых копыт.

— Мама! — изумленно прошептал Андрий, поворачивая коня. — Мама!..

* * *

Она кормила их варениками с вишнею и поила парным молоком. И рассказывала — а Андрий слушал, зачарованно и внимательно, будто ее слова были самыми важными на свете.

Она рассказывала, как после его ухода к козакам и неожиданной смерти двух его братьев вышла замуж за Йвана-чумака, который увез ее вот сюда, в это село. Жили-то сперва неплохо, он начумаковал немного денег, да потом, когда умер Йван, пришлось Марусе тяжело одной. Но она не жалуется, нет! Хата, конечно, прохудилась, но это ничего, огород небольшой есть, корова вон…

В этом месте мама запнулась и повернула к Андрию свое измятое временем, но оттого ни на капельку не ставшее менее родным или менее красивым лицо.

— А как ты? — спросила. — Хлопчик — твой?

— Считай, что мой. Прибился по дороге, вот собираюсь его домой отвезти, да сейчас не могу. И взять с собой не могу. Думал здесь оставить, у людей…

— Так оставь у меня… — Она снова запнулась и покачала головой.

— Что-то не так?

Но, положа руку на сердце, он мог бы и не спрашивать. Сам видел: не так. Бедность, поселившаяся в маминой хате, заставляла Андриево сердце под этой самою рукой замирать — а то вдруг начинать биться чаще и взволнованней. Он с растерянностью наблюдал за тем, что творилось с ним, старым, видавшим виды козаком. Хотелось остаться здесь, плюнуть на все и всех; заняться в первую очередь крышей, которая невероятно прохудилась за эти годы, когда мама жила одна, — сейчас сквозь щели проглядывали ночные звезды. Потом непременно дойдет очередь до хлипкого сарайчика, в котором мать держит Чернушку. Потом…

«Вот именно — потом, — будто произнес в его сознании чей-то холодный голос. — Все это ты сделаешь потом. Сперва — сундучок».

Он смежил веки, не зная, сможет ли поднять их снова, вообще не зная ничего о том, что скажет или сделает мгновение спустя. Будущего не было. Осталось только прошлое, и в прошлом — он, уходящий из дому, оставляющий маму свою с братьями, мол, чтоб им легче жилось, а на самом-то деле только из-за страсти к подвигам да странствиям; он — все эти годы всего раз или два вспомнивший о доме; он — нежданно-негаданно явившийся к ней теперь, когда все надежды умерли, когда только одна вероятность их оживления подобна была бы маленькой смерти; он — одним своим приходом (а ведь мог проехать мимо, чуть поразмыслив, проехать, а вернуться уже потом!) даровавший ей эти надежды; он — их же намеревающийся уничтожить одним своим словом; он — не способный поступить иначе…

И будто кто-то запел, тихо и печально:

— Соколику-сину! Вчини мою волю:
Продай коня, щоб не їздить по чистому полю!
— Соколихо-мати! Не хочу продати:
Треба мому кониченьку овса й сіна дати!
— Соколику-сину! Хто буде робити?
Вже прийдеться мені, сину, голодом сидіти!
— Соколихо-мати! Пусти погуляти!
Буду гулять поденеду, доленьки шукати.
Ой привезу тобі цілі три жупани,
Та щоб були ті жупани серебром заткані!

Ну и где те жупаны, Андрию? Не в пыли ли вывалены, не ногами ли твоими топтаны?

Вдруг она вздохнула и призналась в том, о чем с самого начала, едва только сообразила, что Андрий не останется с нею, собиралась умолчать. Деньги, деньги, проклятые деньги!.. Они нужны ей, иначе через два дня она лишится и коровы, и этой хаты, больше похожей на сарай, — всего! Он слушал ее сбивчивый рассказ (глаза по-прежнему оставались закрытыми) и, казалось, падал. Падал, падал, падал!..

«Почему я не поклялся чем-нибудь другим? Здоровьем, жизнью, душой своей бесталанной — почему?! Зачем клялся мамою?!»

Он вставал, шел к сундучку, отпирал его — и вдруг снова оказывался на лавке, рядом с мамой; и снова — вставал, шел, отпирал, вставал, шел, вставал, вставал, вставал, вставал…

— Сынку, что с тобою?

Он не слышал. С закрытыми глазами, с останавливающимся сердцем он продолжал переступать через самого себя — чтобы самого же себя и спасти, сохранить.

Вставал, шел, отпирал сундучок, вставал, шел… И не видел, как переменилось ее лицо. Пришел в себя от крика.

* * *