Магус

В другой бы раз, пожалуй, Фантин заупрямился. Ну, то есть если бы еще вчера вечером мессер Обэрто сперва не попросил помочь, а потом, получив согласие (и, со своей стороны, кое-что пообещав Фантину), не рассказал о своих соображениях по делу.

Соображения были следующие.

Во-первых, конечно, Лезвие Монеты не преминул удивиться, зачем и кому могут понадобиться услуги магуса, раз перстни найдены, равно как и их похитители. На что ему была показана записка с цифрой «6» и сам перстень и объяснено то, что позже повторил Папа Карло: раз патрули не сняты, значит, и вопрос не решен. Это мессер Обэрто сразу смекнул, а вот, в записке, и подтверждение. У казненных сегодня матросиков обнаружилось только семь перстней, из них один — в качестве образца — прислан мессеру. (Фантин не понимал, зачем тогда было на записке рисовать шестерку, а не семерку, но занудствовать не стал: им, грамотным, всяко видней!)

Во-вторых, разматывать этот клубочек надобно с разных сторон, и не везде сие сподручно магусу, теперь уже безнадежно засвеченному — прежде всего для «мелкого народца». Без которого здесь наверняка не обошлось. К тому же и семейство Циникулли хоть и позволило мессеру Обэрто покинуть их резиденцию, однако ж хватку свою не ослабило и будет пристально наблюдать за магусом (что и подтвердилось быстрым получением ответа на записку).

Фантин же — лицо, как будто прямого отношения к делу не имеющее. Всего лишь простачок-дурачок, которого магус использовал для своих нужд, а теперь скрывается у него, раны залечивает. Внимания к Фантину — никакого, в худшем случае — мизерное, для порядку. Да и задачу магус ему придумал такую, чтобы лишних подозрений не вызывать.

Лезвие Монеты выслушал и решил: да, задание приятственное и несложное. За тот интерес, что ему предложен магусом, — почему не поработать?

Поэтому и ушел безропотно, когда мессер Обэрто захотел с глазу на глаз с Папой Карло перемолвиться, — и вот Фантин здесь, в «Ветре странствий», сидит за столом, пьет вино и вполуха слушает разговоры завсегдатаев.

А надо бы — в два уха!

Потому что:

— Говорю же, подозрительные они какие-то были, — втолковывает своему собеседнику старичина в засаленной куртке. — Мне с первого дня, как в порту нашем встали, не понравились. Вели себя — будто пришибленные чем: как пес, когда он недужен, когда хворь изнутри его пожирает, а он чует это, даже если боли не испытывает, и оттого бесится: то рычит на собственную тень, то скулит, то вдруг кидается в драку с другими, а то ляжет под забором и лежит безмолвно, только глаза тоскливые. Так и эти: сегодня гуляют, словно чумные, завтра грустные ходят и милостыню подают всем нищим у храма, каких только отыщут. Говорю: бесились. Не с жиру, не с бесшабашности — что-то их тяготило, разъедало изнутри. — Старик прерывается, чтобы хлебнуть из кружки, которую держит черными (загар пополам с грязью) пальцами. — И поверь, дружище, старому Марку: это «что-то» они приволокли с собой. Сейчас-то, когда их поймали на перстенечках-перстеньках, всяк рад горлопанить, мол, понаехало ворье иногороднее… и все в том же духе. А они не были ворьем, нет. У них… вот ты смеяться будешь…

— Буду! — с пьяной лихостью подтверждает его собеседник.

— Ну и иди ты!.. — вдруг обижается старичина. В сердцах стучит кружкой о столешницу, аж брызги во все стороны! Поднимается, кидает несколько багатино трактирщику и выходит вон.

Что остается Фантину? Правильно, идти вслед за ним.

Искусство слежки Лезвие Монеты освоил в совершенстве, еще когда только начинал заниматься «вилланством». Теперь пригодилось: он с видом непринужденным, даже рассеянным идет за старичиной, а тот плетется, едва не путаясь в собственных ногах (от винных паров, дело известное, ног становится не две, а четыре, бывает же — и до шести увеличивается их количество, и тогда, конечно, с непривычки любой оплошает). Приморская улочка извивиста, крута, она спускается к старым причалам неподобающе резво, старичине за нею никак не поспеть, и он наконец садится на мостовую, вполголоса костеря нелегкую судьбину рыбака, опирается спиной о каменную кладку чьего-то дома и затягивает: «Где ты месяц, где вы зори?» — действительно, ночь сегодня черна и безвидна, и даже довольно трезвому Фантину приходится вглядываться под ноги, чтобы не упасть. Впрочем, сейчас он стоит в тени на другой стороне улицы и ждет, пока подопечный перестанет издеваться над здешними собаками (вон как лают! скоро и хозяева проснутся, как бы бока не намяли бедолаге…), ждет, пока старичина поднимется и пойдет к себе домой. Разговаривать на улице Фантин не хочет.