Магус

По количеству масок этих, как по древесным кольцам на спиле, измеряется его возраст. Да впрочем, достаточно взглянуть на нынешнюю, чтобы понять: стар ресурджент, адски стар — и дело не в прожитых годах, а в пережитом, увиденном, услышанном; в совершенном.

Ему не впервой смотреть со стороны на горящие дома и мечущихся в панике людей.

Совсем другое — младший ресурджент. Лицо его еще не приобрело характерную отрешенность, взгляд живее, чем нужно, — но младший учится, старается, это заметно! — скоро он станет достойным последователем старшего. И всякая случайность, любая оказия вроде пылающей рыбачьей деревушки только закаляет младшего.

Вот и стоят оба поодаль, оттачивают искусство бесстрастности.

…Да нет же! — понимает наконец Фантин, — воскрешатели здесь не случайно. То, что сейчас они ничего не предпринимают — лишь видимость, иллюзия: их бездействие красноречивее любых слов и поступков.

Захотели бы остановить стражу, с деловитостью муравьев снующую от халупы к халупе и швыряющую на крыши факелы, — остановили бы!

— Да что ж это?!.. — всхлипывает старичина, кидаясь прямо в огненную круговерть. Его родные… там? Или все-таки успели спастись? Он не знает и, похоже, не очень-то об этом беспокоится, вид горящего дома превратил его в неразумного зверя, который в ярости готов на все. У такого лучше не становиться на пути, но Фантин все-таки рискует: он хватает старичину за плечи, повисает на нем и орет прямо в волосатое ухо: «Стой! Стой, куда!»

Тот хочет вырваться, не может и бежит с Фантином на плечах — увы, Лезвие Монеты не только низкорослый, он и весит всего ничего.

Городская стража не пытается остановить эту странную парочку, у блюстителей порядка есть дела поважнее. Например, поджигать другие дома и следить, чтобы их хозяева в сердцах не напали на алоплащников.

Хотя, кажется, ресурдженты вполне способны за себя постоять.

Один из воскрешателей вдруг выходит из оцепенения и делает стремительный шаг навстречу старичине. Тот не успевает свернуть и, вскрикнув, с разбега врезается в грудь алоплащника. Фантин от удара летит на землю, успев удивиться: среди гвалта и светопреставленья, в центре горящего поселка, где смрад от рыбьих внутренностей, запах водорослей и потных тел смешивается с чадной гарью, ресурджент словно окутан непроницаемым коконом из сладостных ароматов. Словно не от мира сего, а так, ангел, с небес спустившийся на часок.

Сейчас справедливость восстановит и обратно вознесется, на облаке белом.

Старичине, впрочем, на ангела плевать. Он мычит что-то нечленораздельное, подымается с земли и норовит непременно впрыгнуть в горящий дом. Уже явно не для спасения родных, потому что вот же они прибежали: жена, дети разновозрастные, от сопливого карапуза до дылды, каких еще поискать, — все рыдмя рыдают: куда ты, отец-кормилец, неужели совсем умом тронулся. А жена — та и кулаком для убедительности приласкала: «Одумайся, старый хрыч, мало, что мы без крыши над головой остались, хочешь еще и кормильца нас лишить» (у женщин — думает Фантин — своя логика).

— Дура! — огрызается старичина. Отпихивает жену, расшвыривает, как новорожденных котят, детишек (даже дылду!) и по-прежнему норовит скакнуть в пылающую халупу. Которая уже и рушиться начала; но ничто, ничто не остановит безумца!..

Кроме слов, произнесенных ресурджентом.

— Кошелька там нет, — сообщает алоплащник с легкой иронией, даже укоризной. Как будто обвиняет: мог бы и догадаться, любезный!

Старичина сглатывает слюну, вконец шалеет и, гортанно рыча, поворачивается к воскрешателю, кажется, чтобы сжать его надушенное горло черными своими пальцами.

Только сейчас (поздновато, верно?) Фантин задается вопросом, а что, собственно, он тут делает? Зачем побежал вслед за старичиной, зачем встрял в опасное, чужое ему дело, почему не махнул рукой, — удачи, мол, и всех благ, — да не поспешил к мессеру Обэрто с докладом? Пусть бы сам магус потом разбирался с этим рыбаком, который — ага! держи карман шире! — «выбросил» найденный кошелек. А теперь порывается вскочить в горящий… да нет, уже в обрушившийся домишко, чтобы упомянутый кошелек там отыскать.

Верь после этого людям!

…И все-таки — почему?

Никакой симпатии, никаких обязательств перед старичиной у Фантина нет и быть не может. Он смотрит, как двое стражников выкручивают руки рыбаку, как ресурджент с прежним скучающим выражением что-то велит им, как стонет и корчится в пыли дылда-сын, бросившийся было на подмогу непутевому папаше… Фантин смотрит и ничего не чувствует.

Это должно было случиться, вдруг понимает он. Все, вплоть до появления воскрешателей. Я знал, что это произойдет, это или что-то в таком духе. Я хотел, чтобы это произошло.

Я, понимает Фантин, заболел худшей из хворей «виллана». Мне нравится риск, он уже не просто щекочет нервишки, а именно нравится: я сую голову в петлю даже тогда, когда в этом нет необходимости.

Что равносильно потере профессионального чутья, равносильно гибели, — хуже, чем утрата гибкости суставов или быстрой реакции.

Я, не задумываясь, сунулся в самое пекло. И сейчас получу по заслугам.