Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь

На рассвете поднявшись, пиджак натянул
Переводчик Бродский Давид
И уныло зевнул, и уселся на стул,
Хоть исподний убор позабыт.
Позабыт сей убор: за спиной договор, —
Перевод двести тысяч строк.
Но лежит в стороне переводный топор,
Хоть давно уж просрочен срок.
И могучий Давид перманентно сидит,
До полудня сидит он с утра,
Но лишь полдень пробьет, – в руки брюки берет
Надевает и прочь со двора.
Он не с Маркишем грозным бороться спешит,
Не Гофштейна повергнуть во прах, —
Пред могучим, в мечте, возникает, парит,
Новый замок манит – Альманах.
В этом замке жила, в этом замке была
Молодая его госпожа,
Точно строчка стройна, точно ставка скромна,
Как Парнах (извините!) рыжа.
Там в ущельях скалистых король Накоряк
Тайных кладов зарыл без числа,
И туда собираются тучи бродяг
Безо всякого рукомесла.
В этих мирных ущельях не нужно в борьбе
Мозговой напрягать полушар:
Только жилу нащупать, и сразу тебе,
Словно ключ, забурлит гонорар.
Но с тех пор, как в скалах поднялся Альманах
С молодой госпожою внутри,
Этот мирный народ только в замок и прет,
В два часа заходя раза три.
Ведь и там гонорар, но с прибавкою чар,
С премиальными смеха и глаз.
(Я и сам там бывал, трех редакций вассал,
Но об этом молчи, мой рассказ!)
Да, сходилась туда трубадуров орда, —
Бугаевский был, костная боль,
Сема Липкин, упырь, Талов Марк, нетопырь,
Марк Тарловский, ушная мозоль.
И порой госпожа, мелодично взвизжа,
Выставляла героев за дверь
И садилась, без слов, за семь смертных грехов,
Где царапалась рифма, как зверь.
Имя Дины ей Феи внесли в колыбель
(В паспорт нечего лезть, грубиян!)
Эта Дина, как льдина, хладела досель,
Хоть пожаром был всяк обуян.
Все ж за дверью у моста немало толклось
Трубадуров и всякой шпаны,
Тут Давид проницал их скопленье насквозь,
Как игла проницает штаны.
Тут могучий Давид, родовит, плодовит, —
Хоть и мало стихов наплодил, —
В грубошерстных штанах, как монах, в Альманах
Стопудовой стопой проходил.
Вдохновенно сутул, он садился на стул,
Говорил он, что ямб – это вещь,
И при этом краснел, и пыхтел, и потел,
Словно отрок, заброшенный в пещь.
Говорил: я силен, говорил: я умен,
Говорил: я умею спрягать;
Говорил: я один на земле семьянин,
Ой, какая ж вы будете мать!
Но положено людям в их скорбной судьбе,
Их обвившей, как мощный боа, —
Что проблеять любому приходится «б»,
Кто осмелится вымолвить «а».
Да, положено людям в их скорбной судьбе,
Окружающей их, как боа, —
Что уж если кто вынужден молвить «бе-бе»,
Тот обязан прибавить «а-а».
Перспективой такой усладив свой кумир,
Проспрягав, просклоняв, приманув,
Уходил он, сияя, а вслед, как зефир,
Раздавалось хрустальное «уф!»
Трубадуры бряцали на грозном мосту,
Трубадуры гремели во мгле, —
А уж в замок стучал на маху, на лету
Граф Пирал, проскользнув по скале.
Он не очень Поддубный, чтоб Лурих – так нет,
Перед ним и Давид – Голиаф,
Но он взял в лотерею счастливый билет,
Ни единожды не проспрягав.
Этот хитрый Пирал не зевал – напирал,
Переводы слагая на стол,
И сокровище замка спокойно забрал
И на имя свое перевел.
Вот вбегает Давид – мелинит, динамит! —
И за шиворот Липкина – цоп!
«Слушай, Сема, мой паж, брось излишний трепаж
И скажи: неужели мне гроб?»
«Уй, пусть будет для вас беспросветный Манас,
Если вам я, Давидчик, совру.
Граф Пирал не зевал, он-таки напирал.
Не давите, а то я умру.
Эта Дина – не льдина, не так холодна.
Я прошу: не давите, Давид!
Что вам нужно? Идите, там есть Колчина,
Что на вас, как на пряник, глядит.
Ах, пусть будет для вас утешеньем Манас,
Заключайте скорей договор.
Граф Пирал напирал, он совсем не спрягал,
И, конечно – дурак он? – упер!»
И поплелся Давид, не спрягая, без слов,
И висел за могучей спиной
Не готов, не готов, не готов, не готов, не готов
Перевод двадцатипудовой.
Опустел старый замок, заглох Альманах
(Ну и черт с ним, – я в скобках скажу),
Но зато мы встречаем в семейных домах
Молодую его госпожу!