Маяковский, русский поэт

На пароходе "Ангерманланд", везшем нас в Стокгольм, было несколько случаев холеры. Нас некоторое время держали в городе, и мы должны были ежедневно ходить к врачу.

Маяковский описывает муки, борьбу, победы и быт тех сложных лет в "Хорошо!". Это очень длинная поэма, доходящая до 1927 года и завершающаяся великой радостью. Я выбрала некоторые автобиографические строки, затрагивающие годы 1919–1920:

Скрыла
      та зима,
              худа и строга,
всех,
     кто навек
              ушел ко сну.
Где уж тут словам!
                  И в этих
                          строках
боли
    волжской
            я не коснусь
Я
 дни беру
         из ряда дней,
что с тыщей
           дней
               в родне.
Из серой
        полосы
              деньки,
их гнали
        годы —
             водники —
не очень
        сытенькие,
не очень
        голодненькие.
Если
    я
     чего написал,
если
    чего
        сказал —
тому виной
          глаза-небеса,
любимой
       моей
           глаза.
Круглые
       да карие,
горячие
       до гари.
Телефон
       взбесился шалый,
в ухо
     грохнул обухом:
карие
     глазища
            сжала
голода
      опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
          глазели,
нужна
     теплота,
нужна
     зелень.
Не домой,
         не на суп,
а к любимой
           в гости
две
   морковинки
             несу
за зеленый хвостик.
Я
 много дарил
            конфект да букетов,
но больше
         всех
             дорогих даров
я помню
       морковь драгоценную эту
и пол —
      полена
            березовых дров.
Мокрые,
       тощие
под мышкой
          дровинки,
чуть
    потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки —
       щелки.
Зелень
      и ласки
выходили глазки.
Больше
      блюдца,
смотрят
       революцию.
…………………………..
Окно, —
      с него
идут
    снега,
мягка
     снегов,
тиха
    нога.
Бела,
     гола
столиц
      скала.
Прилип
      к скале
лесов
     скелет.
И вот
     из-за леса
               небу в шаль
вползает
        солнца
              вша.
Декабрьский
           рассвет,
                 изможденный
                               и поздний,
встает
      над Москвой
                 горячкой тифозной.
Ушли
    тучи
к странам
         тучным.
За тучей
        берегом
лежит
     Америка.
Лежала,
       лакала
кофе,
     какао.
В лицо вам,
           толще
                свиных причуд,
круглей
       ресторанных блюд,
из нищей
        нашей
             земли
                  кричу:
Я
 землю
      эту
         люблю.
Можно
     забыть,
            где и когда
пузы растил
           и зобы,
но землю,
         с которой
                  вдвоем голодал, —
нельзя
      никогда
             забыть!

Я сидела рядом с Маяковским в 1922-ом или 23-ом году в Берлине, где мы договорились встретиться с Лилей. Я сняла две комнаты в очень эксцентричном местечке. В одной из них было чучело совы, диван был врезан в устройство из полок, а стены украшены всевозможным оружием. В другой располагалась огромная кровать над которой тоже нависала какая-то странная конструкция.

В то время в Берлине я все время напарывалась на русских друзей… Каких-то родственников и просто приятелей, приобретённых на протяжении жизни и мало-помалу потерянных вновь. Что касается Маяковского, то мы едва ли говорили друг с другом. Или же он пытался начать склоку со мной, и Лиле приходилось вмешиваться, как и раньше, дабы предотвратить дикий скандал.

Я вернулась в Париж, где меня уже никто не ждал. Маяковский несколько раз посетил меня и мы без лишних слов заключили мир. Я обожала встречать его на вокзале! Он казался таким высоким, когда сходил с поезда!… Как выглядят другие, замечаешь только при разлуке — даже если расстаёшься ненадолго. И голос… как странно звучит голос близкого друга, когда его не слышишь какое-то время. Он выглядел монументально, когда шёл ко мне по перрону и все оглядывались на него: "Ну-ка, посмотрим на тебя!" — говорил он. "Мы про тебя в Москве распускаем слухи, что ты красивая — покажись, не ложные ли это слухи?".

Глава IV

Я вернулась погостить в Москву в 1925 году. Москва всё ещё была нэпмановской, по-прежнему страдающая, несмотря на тяжелые годы, которые ей уже довелось пережить. Нынешние двадцатилетние, наверное, уже не помнят те дни. Им ухоженная, заасфальтированная, переполненная автобусами, новыми и почти новыми машинами Москва кажется совершенно нормальной. Они уже с презрением смотрят на конные экипажи, как это делают в Париже. Они подчиняются правилам движения и безукоризненно одетым милиционерам в белых перчатках. Они едят пирожные и покупают цветы.