Маяковский. Самоубийство, которого не было

– Хороший вопрос. Он требует долгого ответа, а вас уже жаль, но попробуем коротко. Однажды один мой школьник высказал мысль, меня поразившую. Я рассказывал им про «На дне». Ведь «На дне» – гениальная пьеса, получившаяся у Горького случайно. Он рассказывал Толстому сюжет своих сцен, у него же всегда не вот такое вот развитие, не телескопическое как бы, не ствол растет, а несколько сучьев сложены в ряд – вот у него такие не связанные общим сюжетом сцены. Он собирался писать драму о ночлежке, там сидят такие обычные для него босяки, сверхлюди горьковские, они ссорятся-ругаются, тут приходит весна, они выходят благоустраивать свой участок, мирятся, умиляются – все хорошо. И Горький начал это читать. И Толстой уже после первых сцен сказал: «Господи! Какая гадость! Ну, зачем, зачем вы все это пишете? Зачем это надо вытаскивать? Кому это нужно? Все эти мерзости?»

Горький очень обиделся. Он вообще был человек обидчивый. Ему однажды Короленко в долг дал три рубля. Так он вместо того, чтобы поблагодарить – обиделся, потому что он ему, видите ли, подал их боком. А надо было, наверное, развернуться, сказать: «Вот, пожалуйста, спасибо вам большое! Какое одолжение!». Кстати, Короленко ему говорил: «Хорошо, что вы обидчивый, а то у нас все терпят». В общем, Горький обиделся и не нашел ничего лучшего, как вставить Толстого в пьесу. Если внимательно прочитать «На дне», то нельзя не увидеть, что Лука – это довольно похожий портрет Толстого. Дробный старческий говорок, толстовские идеи, толстовское утешительство. Он же говорит потом, что Лука утешает, чтобы не тревожили покоя ко всему притерпевшейся холодной души. Глупость ужасная, конечно, но вот он так видел Толстого.

Появилась такая мстительная вещь, появился этот Лука, не верящий в человека и говорящий, что человеку нужна жалость, а правда не нужна. И вот один ребенок у меня в классе сказал: «Значит, Толстой не верил в человека». И я, задумавшись, пришел к выводу: да, не верил. Он считал, что человеку, чтобы не сойти с ума, нужны два костыля: или религия, или семья. А если их нет, человек превращается в злобное и тщеславное животное. Вот это очень чувствуется у Толстого.

Горький сначала верил в сверхчеловека, а потом резко изменил отношение к нему. Случился крах этой концепции. Горький 1918 года уже ни в какого сверхчеловека не верит, а верит только в культуру. Более того, он обрастает вещами, у него появляется коллекция ваз. А Маяковского, которого он сначала так полюбил, он сопровождает грубейшей клеветой, рассказывает подхваченную от Чуковского случайную сплетню про какой-то сифилис, какой-то аборт, и тянется эта история, и он даже грозится назвать адрес одесского врача, который может это подтвердить. Лиля приходит к нему, говорит: «Давайте быстро адрес одесского врача, или я объявлю, что вы – клеветник». Он начинает рыться в бумагах. Ищет адрес одесского врача. Ну и так далее. В общем, глупые какие-то истории.

На самом деле, совершенно очевидно, что Маяковский – это тот сверхчеловек, о котором Горький мечтал и которого испугался. Это тот его герой, который осуществился, а осуществившись, заставил его трепетать.

Чуковский вспоминает, как Горький в 1915 году, Горький картинный всегда, рисующийся, говорит в вагоне дачного поезда: «Им всем, и Маяковскому, Библию надо читать. Библию». Зачем же читать? Они ее уже пишут! Они уже пишут «Тринадцатого апостола» (если помните, так поначалу называлось «Облако в штанах»). Конечно, поздний Горький вполне заслужил от Маяка письмо на Капри, письмо во многих отношениях доносительское, конечно, но заслужил.

Очень жалко мне, товарищ Горький,
что не видно
Вас
на стройке наших дней.
Думаете –
с Капри,
с горки
Вам видней?

Не говоря уже о том, что там же содержится замечательный этот диагноз:

Продают "Цемент"
со всех лотков.
Вы
такую книгу, что ли, цените?
Нет нигде цемента,
а Гладков
написал
благодарственный молебен о цементе.

Замечательно сказано! И, конечно, то, что Маяковский сказал: «Я ушел, блестя потертыми штанами; // взяли вас международные рессоры» – это тоже все точно. Горький умер советским вельможей. А Маяковский умер неуместным, деклассированным, презираемым, с вырезанным из «Печати и революции» портретом, с бойкотированной выставкой.

Так что мне кажется, что Маяковский есть та осуществленная мечта, которой Горький испугался, увидев ее наяву. Горький, к сожалению, стал в конце жизни филистером, правда, оплачено это филистерство было великим романом, ради которого он всем жертвовал, но Маяковский ведь тоже неплохо писал, однако особняк Рябушинского ему не дали.

– Расскажите о друзьях В.В., в том числе и о Гринберге.