Маяковский. Самоубийство, которого не было

Чтобы с полюсов
по всем жильям
лаву раскатил, горящ и каменист,
так хотел бы разрыдаться я,
медведь-коммунист.
Столбовой отец мой
дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может,
я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Но дыханием моим,
сердцебиеньем,
голосом,
каждым острием издыбленного в ужас
волоса,
дырами ноздрей,
гвоздями глаз,
зубом, исскрежещенным в звериный лязг,
ёжью кожи,
гнева брови сборами,
триллионом пор,
дословно –
всеми порами
в осень,
в зиму,
в весну,
в лето,
в день,
в сон
не приемлю,
ненавижу это
всё.

Такого манифеста жизнеотрицания ни русская, ни мировая поэзия еще не видала. Не приемлю! Ненавижу ЭТО ВСЁ! Это чрезвычайно расширяет смысловые границы названия «ПРО ЭТО». Надо сказать, что у Маяковского существовали две расшифровки этого названия. Одна – самая простая, в автобиографии 1922 года он пишет: «Пишу громадную поэму о любви»; впоследствии, когда «Про это» уже закончено, вы помните, при каких трагических обстоятельствах оно закончено, мы к этим обстоятельствам вернемся, он пишет: «По личным мотивам об общем быте».

Конечно, «ненавижу это всё» – это ненавижу ту самую жизнь, то, что называют жизнью, и «Про это» именно поэма про жизнь, а не про любовь, потому что про любовь-то в ней очень мало.

Знаменитое вступление «Имя этой теме – любовь…», кстати, самая слабая часть поэмы, самая декларативная,

Если Марс,
и на нем хоть один сердцелюдый
то и он
сейчас
скрипит
про то ж.

Ну что интересного скрипеть про то, о чем скрипят все? Конечно, она не о любви, конечно, она о норме жизни, о том, как эта норма засасывает, о том, как это болото смыкается, о том, как великое обещание не состоялось.

Здесь у Маяковского впервые появляется его любимая впоследствии тема: не просто неуверенность в сегодняшней уместности здесь, а уверенность в том, что надо смотреть уже в будущее, уверенность в том, что отсюда надо бежать любой ценой, здесь уже ничего не получилось.

Поэтому поздний Маяковский обращается к потомкам всё чаще напрямую. И не только в самом, наверное, несовершенном, в самом декларативном, громокипучем из поздних своих сочинений, не только «Во весь голос», в котором, к сожалению, так сильна уже лозунговость, почему эта вещь и растаскана на лозунги, но прежде всего в «Про это». Где он обращается к будущим воскресителям и просит их любой ценой обратить взоры и на него нынешнего.

Воздух в воздух,
будто камень в камень,
недоступная для тленов и прошений,
рассиявшись,
высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Вот он,
большелобый
тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга –
"Вся з", –
выискивает имя. Век двадцатый.
Воскресить кого б?
– Маяковский вот…
Поищем ярче лица –
недостаточно поэт красив. –
Крикну я
вот с этой,
с нынешней страницы:
– Не листай страницы!
Воскреси!
Надежда

Сердце мне вложи!

Кровищу –
до последних жил.
в череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожил,
на земле
свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром –
чистить,
мыть,
стеречь,
мотаться,
месть.
Я могу служить у вас
хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?

Вот что касается трактовки этого потрясающего фрагмента, который идет дальше, это, примерно, с 1700-й по 1800-ю строчку, то главная ошибка комментаторов была в том, что в нем видели лирику, что-то такое нежное, жалобное, тогда как на самом деле это отчаяннейшая, зверская, жестокая сатира, когда гений, сознающий себя гением и об этом написавший, собственно, всю поэму, просится к потомкам швейцаром или сторожем в зоопарк, этим он наглядно показывает, до какой степени он не нужен здесь и сейчас. До какой степени эта утопия его перемолола, пережевала и выплюнула. Вот это знаменитое: