Маятник жизни моей… 1930–1954

Так же поступила с целым рядом “обетов” в дальнейшее время лечения, когда в семнадцатилетнем возрасте ощутилась возможность и желание, потребность лечить способом массажа без прикосновения руками – там, где люди (знакомые) каждый раз не призывали меня сами, как это делал Москвин, лица из семьи д-ра Доброва, соседи по квартире и другие. Там же, где я сама бралась провести “курс” лечения, вмешивалось – “разленение”, “саможаление” (под разными предлогами) – страх перед напряжением, усилием и все то же забвение и нечувствие, т. е. недостаток деятельного сопереживания той нужды в моей помощи, какую ощущали во мне порой люди. Начиная с таких близких, как собственная мать. Она верила в силу моих рук и душевно дорожила моим при этом к ней приближением – но я точно “забывала” об этом – или избегала приближаться лишний раз, когда к болезни ее присоединился неприятный запах.

…И когда осеняла меня – в течение полусотни лет раз десять – требовательно осеняла накопившаяся энергия заняться лечением (вставал в памяти ряд случаев облегчения и полного излечения “массажем” без прикосновения рук в стиле Мэри Эдди Беккер[919]) с помощью рук (в них и сейчас вот чувствую прилив целительных сил), я начинала что-то предпринимать – сил хватало и на писание и чтение, и на театры, и на переезды из города в город. Во всех этих процессах глохнул и забывался намеченный цикл нужных для людей целебных усилий с моей стороны. Близко знакомые со мной врачи определяли каким-то медицинским термином это мое свойство – как и беспокойные метания по свету, боязнь врастания в одно место, – но я-то лучше всех врачей знаю теперь, что во всем виновата скудость любви к ближнему и к дальнему.

…Кончаю. Страшно перечесть.
Стыдом и страхом замираю.

Ведь дело сводится, пожалуй, к тому, что царит болезнь усилий, безволие там, где для души было бы самое нужное, – и что Любовь ее еще в стадии, от какой предостерегает нас Сын Божий – “Любите не словом и языком, но делом и истиною”.

24 января

Слава Богу, совсем почти исчезла вспыхнувшая было во мне потреба в человеческой любви. До глубины души осознала и почувствовала, какая это жалкая, суетная и вредная для душевного пути человека потребность. Теперь думается, если бы узнала, что и Валя, и Лис отошли от меня, как, наверное, судя по его молчанию, отошел Игорь, это уже не было бы для меня “драмой”. Принялось бы как свыше сужденное и как для отошедших от моего логова жизней естественное.

Поэтому же осознание своей бесправности, по существу необидной и свыше посланной, встретилось бы лишь как новое испытание смирения моего.

…Но какое-то не до конца выкорчеванное из души “искание своего” вторую ночь посылает мне сны, где в жизни моей пульсирует чья-то любовь ко мне. Сегодняшнего сна даже не припомню, даже в живых образах. Но помню ожидание кого-то в театре. И когда заиграл оркестр – мысль, что в этой музыке уже есть “его” присутствие, что таков характер “его” отношения ко мне. Вероятно, это относилось к покойному Льву Исааковичу – потому что в музыке сна это было любимое им место из “Кармен” – гадание на картах, в котором загоревшаяся любовью душа видит на картах гадания одну пиковую масть.

25 января. 2 часа дня

Час тому назад пришедшая открытка Вали – от 23 января. 12 часов ночи.

“Недавно позвонила мне Олюшка и сообщила, что сегодня внезапно скончался Степан Борисович. Она просит Вам об этом сообщить – но только «завтра просит не приезжать», потому что будут всякие формальные визиты, кроме целого полчища сыновей, невесток и внучат”.

Пока она держится, по-видимому, очень стойко, но я очень, очень за нее боюсь. И, конечно, я тоже потрясена самим фактом. У меня было в последнее время очень теплое и хорошее чувство к Степану Борисовичу. Я предлагала Оле прийти и провести с нею ночь. Но она сказала, что приняла люминал и ляжет спать, чтобы завтра быть на ногах.

26 января. 3 часа дня

(по возвращении с торжественных гражданских «похорон»)

Похоронный обряд в конференц-зале Исторического музея под портретом Сталина и красными, красиво сгруппированными флагами, с обилием цветов, венков родных и академических собратьев.

Суетность этой посюсторонней торжественности вокруг лежащих в гробу останков человека, который, с точки зрения устроителей “торжества” прощания с ним, обратился в ничто, в прах, который надо поскорее свезти в крематорий – или поглубже зарыть в землю, – обрядовая эта гражданская торжественность чужда мне. И, постояв поближе к лицу “покойника”, в головах его пышного цветочного ложа, я ушла в сторону, в прихожую конференц-залы, где только он, который был для меня живее многих их, провожавших его, был видим для меня. Еще более чужды мне “рыдальные напевы” православного отпевания – “надгробное рыдание”. И это надрывающее душу близких к умершему людей, “Плачу и рыдаю зряще красоту нашу – безгласну, безобразну, не имущу вида”. И последнее напутствие священника над могилой: “Земля еси и в землю отыдеши”.