Маятник жизни моей… 1930–1954

Жалко, что нет сил, чтобы отметить и осветить каждый шаг пройденного за эти дни общего нашего с Лисиком пути. Чтобы и пояснить себе, в чем суть этого ощущения близости (такого редкостного), когда “два сердца бьются, как одно”. Ведь и у нас с ней далеко не всегда бывала эта всесторонняя общность (то есть разделенность и без слов, и со словами) – и внутренних, и даже внешних, житейских восприятий жизни, как в эти дни. И почему-то особое, “потустороннее” моментами приобрели значение, как будто сами по себе принадлежащие сфере “преходящего”. Как, например, забота о прическе и туалете нашей Аннабелочки. В ней есть, кроме Аннабель-Ли, и пушкинская белочка.

Белка там живет ручная
Да затейница такая.

И для которой мать, порой и я – те “слуги”, что белку берегут, “служат ей прислугой разной”.

…Или повышенный интерес мой к тому, как процветает искусство выпиливания художественных (по Ватагину) разных игрушечных зверей Оэллиного брата Бориса. Я выбрала из них для себя пантеру и воющего волка, а для нового внука моего, новорожденного Владимира (Ильинского) – удалого, породистого, на всем скаку (первый приз) коня.

Борис из тех, кто разменял крупный фонд рисовального дарования на мелочи (этому содействовала вся “линия жизни его”). Но зато в игрушечной области – выпиливания, – насколько я понимаю, он непревзойденный мастер своего дела.

Третьего дня душевная встреча с Аллой, благодаря Оэлле. Благодаря предложенным ею мне как чтение во время борьбы с подступами гипертонической напасти двум книжкам об Алле в любимых мною ролях ее. И побыла со мной прежней, светлой и взаимно дорогой близости Аллочка, Ай. Алла – ее детство и молодость, Алла моего с ней сопутничества – “словом и делом” и любовью. Алла до ее третьего брака с Прониным.

27–28 марта

Со вчерашнего дня у моего Лисика. Совершила этот переезд по трамваю – под конвоем Шуры. В трамвае была близка к тому состоянию, как в Игоревой машине последний раз – когда и светы небесные, и фонари земные, и крыши домов летели на меня, и шофер, а потом генерал втащили меня на мое ложе, как бесчувственное тело.

…Пора, пора.
Покоя сердце просит.[920]

Весь вчерашний день прожила на валидоле и в постели, в сумеречном состоянии сознания.

155 тетрадь 1.4-30.4.1952

1—12 апреля

Двенадцать дней не брала пера в руки, если не считать двух-трех писем. Плохо с головой. Плохое увеличилось от бессильного и бесправного созерцания, как разрушает остатки своего здоровья Ольга хозяйственной толчеей (в балетном головокружительном ритме), и пребыванием в безвоздушном пространстве горячо натопленной комнатушки. Ни брат, ни дочь не имеют ни моральной власти (как и я), ни жизненной возможности упорядочить ее ритм или поместить в стационар, что было бы самое лучшее.

Очень я замучилась душевно и нервно у Лисика за эти дни – хотя были в нашем с ней общении кусочки незаменимо ценного, только с ней переживаемого волшебно воскрешенного общего прошлого. В словах – коротких, обрывистых, в газетный рупор, и в ярких, живописно-талантливых записях ее. Большой будет грех на ее душе, если она не согласится издать их, как советовали ей лица, компетентные в этих вопросах и сами причастные к творчеству в литературе.

Букет из пушистых вербочек передо мной. Какая чудотворная свежесть излучается им. Весна как обет воскресения. Детство Оли и братьев ее – и все другое, что в Олиных записях: Воронеж. Мать. Моя и Олина – образ которой она сумела дать в таких животворящих красках…

Вышла вчера, когда уже стемнело, на крылечко Олиной квартиры подышать “вольным” воздухом. И остановилась на крылечке. Поняла, что мне с моей клюкой в полутьме огромного академического двора, начиная с первого шага от крыльца, нет ходу. Вокруг расстилались грязно-ледяные, грязно-снежные, полурастаявшие горки-пригорки, ухабы, косогоры, черные, только что раскопанные между ними канавки. Попробовала клюкой почву возле крыльца – и со вздохом решила отказаться от путешествия. Просто подышать на крылечке. Неподалеку стоял дворнического вида человек в куртке, в каком-то треухе на голове, с огромной, как сигара, папиросой во рту. Он явно наслаждался процессом куренья и созерцаньем моих попыток сойти с площадки крыльца. И вдруг решительно шагнул ко мне навстречу с протянутой рукой:

– Шагай, не бойся, мамаша, шагай смело, я поддержу. Тебе куда – к воротам надо?

– Спасибо, – говорю, – да ведь у вас тут двор чуть не в полуверсту, и везде горбы, провалы. Нет, гуляй один или с кем-нибудь, кто помоложе меня втрое.

– А вам (тут почему-то у него вошло в обращении ко мне – “вы”), а вам, бабушка, сколько годков будет?

– Да вот на днях 83 минуло.

– Да, это годы почтенные, – серьезно сказал он, бросая окурок папиросы в сторону. И перескочил канавку, которая огибала крыльцо, и ловко подхватил меня под руку. – Не надо раздумывать. Живым манером доставлю вас к воротам, а тротуары уже стали чистые, как столы на Пятницкой.