Маятник жизни моей… 1930–1954

Куда переедет обветшавший чемодан и ветхая деньми[924] старость моя, еще не знаю. Очень дружественно вникает в эти вопросы Леонилла. Сегодня, когда забежал с работы Юра (психиатр), усталый от избытка профессиональных забот и каких-то целительных новшеств, им придуманных в жизни его пациентов, мать энергично привлекла его к совещанию о моих летних судьбах. Он посоветовал обратиться к сыну его Котику (аэронавт, теперь на географическом факультете, кажется, последний год).

– Вот и хорошо, – сказала я Юре, которого очень люблю и высоко ценю, – у Котика твоего каким-то чудом уцелел, у одного из всех ваших родных, кроме вашей мамы (Леониллы Николаевны), какой-то живой контакт с баб Вав (в детстве и в первой юности они все были очень близки со мной).

16–17 июня

Что вспомнится, что само напишется. Ушибленная о тротуарный асфальт (третьего дня) голова пуста. Если не считать набегов “мозговой тошноты”.

Смотрит в балконную дверь ласковый свежий, тихий вечер. Не шелохнутся верхушки высоких деревьев старинного барского сада, окаймляющего невысокий, с толстыми колоннами дом, рядом с которым высится шестиэтажное здание, где на пятом этаже занимали большую квартиру Шаховские. В нем после революции семье его досталась одна комната. Большое благо, что она с балконом. В открытую дверь его, перед которой сейчас пишу на шифоньерке, целые сутки вливается ток свежего воздуха от садовых верхушек деревьев и от близости Москва-реки. И смотрит сейчас в балконную дверь большой кусок закутанного облаками неба с просвечивающим сквозь них кое-где теплым закатным золотом. Час, восторженно любимый ушедшей в “миры иные” Сольвейг. Слышу в памяти сердца ее свежий и нежный, не по летам молодой голос, каким она призывала меня на угол Головинского переулка, откуда лучше виден закат, чем из ее садика. Слышит ли она, видит ли, помнит ли меня, когда я мысленно сейчас касаюсь ее в глубинах души моей, когда она прислушивается к тем, кто отделен от нее порогом ее смертного часа. И к тому, словами невыразимому, что доносится к нам оттуда.

18 июня. 12 часов дня

Постель под милосердным покровом “тети Ани”. Постельный режим – может быть, следствие сотрясения мозга от ушиба головы, уличным “salto mortale”, вызвавшим новую фазу старческого угасания, признаки которого ощущаются мною и подмечаются окружающими в области памяти, в отвращении к пищевым процессам и в растущем упадке сил.

5-й час дня.

Солнышко и веяние свежего ветра из открытой форточки и балконной двери.

Перемещение на диван с подушками и с книгой Флоренского. “Кладезь премудростей”, – не без иронии сказал о нем Михаил, один из бывших его почитателей, когда остыл к личности самого Флоренского. Если бы не последняя встреча с Марией Федоровной, не приблизилась бы я “духовной жаждою томима” к этому “Кладезю”.

Что-то и раньше меня отдалявшее от личности автора его, при всем почитании изумительного богатства собранных им на страницах его “Столпа” духовных сокровищ человечества, прошедших через его мысль (и душу – несомненно) – только чем-то чуждым мне по индивидуальности его душевных свойств, звучащих в обильном лирическом потоке, переполняющем его книгу.

158 тетрадь 22.6-14.7.1952

22 июня

Весь день бурные порывы дождя. С замиранием сердца думаю о том, как бродила там по незнакомым лесным тропинкам Внукова “тетя Аня”, поехавшая с утра искать для меня приют на июль где-нибудь вокруг внуковской школы. Этот план мы выработали с ней вместе. Это недалеко от Игоря и его младенца-сына, Владимира, к которому тянут меня мои бабушкинские чувства. Можно было бы в случае удачи прожить до половины сентября, не вторгаясь в его семейный обиход и не завися от него денежно, побыть в тех местах, с которыми породнила меня четыре года тому назад могилка Тани, его первой жены, схороненной на внуковском кладбище. Все пережитое мною в то лето в связи с безутешным (тогда) горем Игоря, ставшего для меня в те дни сыновне и братски близким. Это ощущаю и теперь как смысл нашей встречи с ним в то лето. Вижу и чувствую огромную перемену в его мироотношении – и вероятно, и в отношении ко мне, хотя в нашей последней встрече он отрицал это. За эти годы я так углубилась в старчество свое, что мной ощутилась как трудность – и не только его семья в ее духовном для него значении, но и житейски трудный общий ритм дней, общность обихода дневного.

Если войдет сейчас вернувшаяся из Внукова Анечка с оповещением, что никаких надежд нет на мое устроение недалеко от Игоря и близко к Таниной могиле и к лесу, никакой огорченности у меня не будет. Может быть, потому, что и надежды на реализацию этой идиллии почти нет. И еще потому, что прочно уже пустило корни в сердце доверие к Руке, ведущей меня туда, куда мне нужно, и так, как мне нужно. И важно для внутреннего пути моего лишь одно: на каждой новой ступеньке посылаемых мне испытаний и даруемых мне благ – то и другое принимать, как нужно, с доверием и терпением, если оно чем-то трудно. И с благодарностью за все, что будет ниспослано.

26 июня