Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца

ВОСПОМИНАНИЯ

Двумя днями позже. Место расположения батареи то же. Горящая деревня была захвачена американцами. После наступления сумерек в нашем расположении появляется старуха. Словно призрак, она, босая, промелькнула по снегу.

Седые спутанные волосы растрепаны. Подол ее черного платья порван. Слегка сгорбившись, вытянув руки в воздух и безумно крича, она шатается между орудиями. Объятые ужасом, мы таращимся на нее. Маленький Поммер шепчет: «Может, пристрелить старуху?» Тот, кто рядом с ним, отвечает: «Сумасшедший? Ты выдашь наши позиции!»

* * *

Индианка. Я вижу ее перед собой: гладкое, овальное лицо, темные, блестящие глаза, по загорелым плечам и груди колышутся волосы. Я слышу, как она поет старинную песню любви своих предков.

Когда Поммер перезарядил винтовку, чтобы прицелиться в сумасшедшую женщину, мы не ударили его в лицо, не остановили, его жуткая затея нас особо не взволновала. Услышал – забыл. Только по сей день, снова и снова мучительные, истязающие мысли: как ты мог стерпеть такую чудовищность?

В стене дома в шов каменной кладки крепко вцепился крохотный росток бузины. Кто кому уступит первым? Камень корешку? Или корешок камню?

Старый китаец Лу Цзюй-Юэн пишет: «Когда человек привязывает свое сердце к внешним вещам, то, вынужденно отказываясь от них, он уподобляется обезьяне, у которой больше нет дерева». Мой сын сейчас себя чувствует так же; телевизор в ремонте.

Удовольствие от приготовления пищи – удовольствие от еды. Кто-то однажды сказал мне: тот, кто не может есть с наслаждением, не культурный человек. Готовил с наслаждением: тушеная белокочанная капуста со свиной грудинкой, ребрышками, картофелем, суповой зеленью, солью, перцем, тмином, мускатом, майораном, лавровым листом, душистым перцем, луком, жареным беконом.

Тринадцатое февраля. Газетная фотография: разбомбленный Дрезден. Глядя на фотографию, хочется усомниться в человеческом разуме, если снова можно услышать такие фразы: «Еще никогда угроза не была так велика, как сейчас»; «Пока существует ядерное оружие, существует также возможность ядерной войны и, следовательно, глобальной катастрофы»; «Сегодня ни у кого из нас нет защищенного будущего, безумцев вполне достаточно».

Вечером по телевизору снова кадры о разгромленной столице на Эльбе.

Тимм: «Безумие! И это за три месяца до окончания войны!»

«И тогда было немало тех, кто еще верил в окончательную победу Германии».

«Ты?»

«И я».

«Со мной не могло бы такого случиться».

«Неужели?»

«Ну, я изначально не стал бы принимать участия в этой глупости».

«А что бы ты сделал?»

«Эмигрировал. Ведь многие удрали».

Сбежать. Самый простой путь. Куда? Мое познание мира составляло километров двадцать. Мой сын в двенадцать уже видел Москву, в четырнадцать – Флоренцию. Зачем убегать? Я не сомневался в том, что фюрер всемогущ. Если бы я знал дорогу, я пешком бы добрался до Берлина, чтобы увидеть его. Чтобы стать жестким, как подметка, я мылся ледяной водой.

Чтобы стать жестким, как сталь Круппа, я молча терпел, привязанный к дереву, когда меня брали в плен в военно-спортивной игре. Чтобы стать быстрым, как борзая, я практиковал бег до тех пор, пока не начинались колющие боли в боку. Похвала командира моего отряда была для меня дороже, чем все оценки моего учителя Шмидта.

Из Айкенкампа доносится лай топоров, ворчание тракторов, стоны бензопилы. Столетние буки валятся на лесную землю. Мне кажется, я слышу их крики, их, зеленых великанов, со стволами, подобными ногам слонов.

«Экспортная древесина», – говорит лесник.

Место, где валили бук, схоже с последствиями артиллерийского обстрела. Те громадные кроны деревьев, что не опустились, раздавлены колесами тяжелых машины, которые волокут стволы к погрузочной платформе, а кроны к дороге. Там ждут мужчины с бензопилами, обрабатывают сучья.

«Так быстрее, – говорит лесник. – Если мы порубим кроны там, где они упали, то позже придется двигать к дороге кубометры леса. Кто этим будет заниматься?»

Перевернутый, ободранный молодняк; народившиеся буки, березы, клены – будущее лесонасаждение.

«Мы должны выполнить план, – говорит лесник. – Восстановление леса – это совсем другая история».

Должны ли обязательства по выполнению плана диктовать такие методы? Должна ли экономическая сторона вопроса быть выше экологической? Лесоразведение стоит денег, а то, что выросло само по себе, – нет.

Я тащу в дом корзину, полную дров. Тимм видит, что я подхожу, бросается ко мне, снимает с меня ношу.

«Почему ты не позвал? Это же тяжело; можешь упасть».

«Ох, я же не упал».