Майор и волшебница

Я о другом расскажу. Очень интересную фразу из какого-то романа вы процитировали на прошлой неделе, помнится – память у меня до сих пор не дырявая. Я этого романа не читал, но фраза хороша, пожалуй что, и обо мне. Я запомнил.

И я стою на дороге, и вижу призрак, и меня мучает вопрос, которого мне вовек не решить…

Летом сорок пятого мы стояли в Германии, в добротном, отлично сохранившемся – никакого дерева, только кирпич – немецком военном городке. Проснулся я посреди ночи, словно за плечо потрясли. И увидел Линду. В комнате было темно, но я ее видел отчетливо, словно каким-то собственным светом освещенную. Она сидела у стола, в точности такая, какой я ее видел в последний раз. Долго смотрела на меня, улыбаясь грустновато, чуть пожала плечами, словно хотела сказать: ну вот, так получилось… И исчезла. Я уснул каменным сном до утра. И чем угодно готов поклясться, что это мне не приснилось, что она и в самом деле приходила. Тем более что назавтра вечером пришел Чугунцов с бутылкой и, когда мы выпили по первой, сказал этак буднично:

– Ко мне сегодня ночью Линда приходила. Проснулся, а она стоит у постели, совершенно такая, как в тот день. Улыбнулась мне вполне дружелюбно, сказала: «Я на вас больше не сержусь». И пропала, как не было. И это был не сон. Веришь?

– Верю, – сказал я. – К самому ночью приходила. Уж мы-то с тобой знаем, что это есть…

Выпили по второй и долго молчали. Такая вот история была.

И вопрос, один-единственный. Никак не скажу, что он меня мучает, и никогда не мучил, однако временами приходит на ум, но я знаю, что ответа мне никогда не получить.

Тот самый вопрос, что в день ее гибели задал Серега Чугунцов: почему она не увидела мины?

Только ответа никогда не доищешься. Я давно уже и не пытаюсь его отыскать. Всякие догадки строил. Может быть, такие люди порой способны видеть чужую смерть, но не способны увидеть свою? Что мы вообще знаем о том, как это работает, по каким законам и правилам?

Догадки можно строить любые – но не у кого спросить, прав я или ошибаюсь. Лишь однажды попытался…

Сложилось так, что в свою деревню я вновь приехал только через двадцать лет – в пятьдесят четвертом, уже после смерти Сталина, летом, с женой и четырехлетним старшим. Много осталось людей, помнивших меня мальчишкой, родни немало, одноклассницы мои все были живы, с детьми большинство, вот только все, кроме одной – вдовы военного времени. А из одноклассников и близких мне по возрасту – кто был постарше или помладше – остались только двое, причем один на деревяшке. Война…

А вот из тех знатких стариков и старух и просто пожилых не осталось никого – как-никак прошло двадцать лет. Но не могло быть так, чтобы ни один из них не передал кому-то помоложе свои умения, никак не могло. И на первом же застолье я попытался порасспросить кое о чем. И ничего не добился – намеки мои были достаточно прозрачными, собственно, иногда и не намеки вовсе, но всякий раз отчетливо чувствовалось, как моментально возникает непроницаемая стена этакого вежливого непонимания. Нет, отношение ко мне ничуть не переменилось, мы там прожили неделю, у троюродной сестры, и было еще два застолья, но едва речь заходила об этом, меня упорно не хотели понимать. Я это понял и все расспросы прекратил в первый же день. Прекрасно знал причину: двадцать лет я для них был отрезанный ломоть. Не чужой, но городской. А с городскими о таких вещах никогда не станут откровенничать…

Линда никогда больше не приходила, но через несколько лет после войны стала сниться, не так уж часто, иногда раз в два-три года, но постоянно. И я твердо уверен, что сны эти были не обычные вовсе. Почему? Понимаете ли, она всякий раз снилась не такой, какой я ее видел в последний раз, а всегда – всегда! – была одета и причесана по моде того времени, что стояло на дворе. И никогда не удивлялась новинкам, о которых при жизни не могла знать, потому что тогда их еще не было: транзисторам, переносным магнитофонам, машинам новейших на тот момент марок, цветному широкоэкранному кино, мороженому и многому другому. Правда, ей нисколечко не прибавлялось лет, но это и понятно – мертвые остаются молодыми. Правда, и я тоже всякий раз чувствовал себя так, словно мне по-прежнему двадцать шесть, – еще и за это любил эти сны, ждал их…

Вторая необычность: я никогда не помнил, о чем мы говорили, но прекрасно помнил сами сны. А в отношении других, не связанных с Линдой, мне такое категорически не свойственно, если я помнил сон, помнил, и какие разговоры были, все, что мне говорили, все, что я отвечал…

А вот когда снилась Линда, все оказывалось совершенно иначе… Не говоря уж об интиме, мы и не поцеловались – если не считать одного-единственного раза. Гуляли, ели мороженое, лежали на пляже в Ялте, смотрели цветное широкоэкранное кино – и очень много разговаривали. Но ни словечка из этих разговоров я не помню, хоть убей. Сначала это прямо-таки бесило, но потом я притерпелся, привык, понял, что так и оста-нется.

Правда, было два исключения – и оба раза сны оказались гораздо короче, и разговоры свелись к паре фраз…