Майор Ватрен

О, прогулка перед твоим отъездом, Анни, и памятник Майоля в Баниюльсе… спруты, выброшенные мальчишками на набережную, и особый запах коллиурских анчоусов, запах самого Коллиура, который в первый день показался тебе таким грязным, что я думал, ты к нему никогда не привыкнешь. Но прошла неделя, и ты его полюбила… А отплытие «Эль Мансура», оранского рейсового парохода, по размеру почти такого же, как Порт-Вендрская бухта. Он был слишком велик для этой бухты, и приходилось привлечь всех рабочих и всех матросов порта, чтобы вывести в море это судно под флагом… да, именно под флагом… Знаешь, Анни, я только теперь понял… Под флагом… Мечта Даби и моих друзей развеялась, а ты еще ничего не знаешь; мечта разрушилась, потому что я тогда не сознавал, что такое флаги, что они значат в нашей жизни — в то время их смысл был скрыт от нас нашей же наивностью, простодушием и фанфаронством. А помнишь виноградники, куда ты забиралась пощипать созревшие ягоды, а я всегда боялся, что тебя поймают; как честный социалист, я уважал собственность, и ты смеялась над этим, А между тем, клянусь тебе, я понимаю теперь свои страхи; я только что видел, как люди пощадили собственность бедняка, у которого на столе еще стоял суп, и как они же разгромили дом врача, сделавшего эти снимки. Ты знаешь, мы ведь могли встретить этого врача. Он, вероятно, останавливался в Ла-Балет или в Харчевне Тамплиеров. Он, быть может, улыбался тебе. В этих снимках есть что-то жестокое. Они говорят мне о навсегда утраченном рае. Пойми меня. Или меня убьют, или я стану другим человеком. Анни, мне больно сегодня. Я словно слышу звуки сарданы на площади. Грудь мою теснит мелодия, которую мы слышали там. Она напоминает мне о Страшном суде. Я не знаю, как со мной поступят на Страшном суде. Я не знаю, что я сделал сам с собой!

Ты помнишь на площади в Баниюльсе колонку с насосом у памятника Свободы. В 1939 году насос Свободы сломался, его наспех скрепили проволокой. Но тогда он еще кое-как держался! О эта ночь, когда мы купались в Полиле, с весел, сверкая, стекала вода, и ты разделась, моя ночная Венера, и по плечам твоим струились алмазы! Я все помню: и морских ежей, и военные грузовики, оставшиеся от гражданской войны прошлого года… и твой страх перед фантастической лодкой, той самой, помнишь, которая отскакивала от тебя, когда ты, усталая, подплывала к ней, чтобы отдохнуть… Как сейчас, вижу перед собой хозяина гостиницы, похожего на потасканного Адольфа Менжу, с его больной печенью и неотвязной мечтой о кругосветном путешествии. Вспомни, он разговаривал только географическими названиями, но зато как многозначительно, с какими интонациями: «Ах, Джерба, Джерба… Ах, Макао, Макао, Макао… Ах, сударь, Маркизские, Маркизские острова! Ах, Вера-Крус! Ах, Гонконг, Гонконг, Гонконг, Гонконг!» Как он был красноречив!