Майор Вихрь

Когда Вихрь посмотрел на него в гестапо, ему стало весело. «Болваны, — подумал он, — у слепца никогда не может быть такого аккуратного курносенького веснушчатого лица. Слепота всегда накладывает отпечаток трагизма и доброты на лицо человека. А этот румяный и сытый. Болваны».

Второй гестаповец шел справа, чуть поодаль. Он был одет под крестьянина. Третий шел впереди и часто оглядывался, словно отыскивая кого-то в толпе. Пять других сотрудников гестапо заняли ключевые позиции вокруг рынка: на перекрестках улиц, так, чтобы видеть друг друга и обеспечить преследование, в случае если русский попробует бежать. О том, что рынок будет оцеплен, Вихрь догадывался, хотя про этих пятерых ему, естественно, ничего не говорили перед выездом из гестапо.

Корм для голубей продавали в основном старухи. Они держали в скрюченных пожелтевших пальцах маленькие кульки, свернутые из старых, желтых газетных листов.

Вихрь впитывал людскую речь. Он испытывал острое чувство счастья, слушая голоса людей. Он не должен был никому и ничего отвечать. Каждый ответ в гестапо дорого стоил ему. Ответ должен быть быстрым, непринужденным и правдивым настолько, чтобы при возможной проверке оставался путь для двоетолкования. Ночью после допросов он не мог спать, потому что заново «прокручивал» в памяти это свое «кино». Он вспоминал каждую интонацию шефа, он вспоминал, в какой последовательности они задавали ему вопросы, что он им отвечал, где были паузы, какие ответы могли оказаться после анализа поводом к новым вопросам. Он отмечал для себя, какой круг вопросов они еще не затрагивали, прикидывал, что их должно интересовать в первую очередь, и готовил приблизительные легенды для наиболее вероятных ситуаций.

Слепец толкнул Вихря в бок.

Вихрь неторопливо обернулся. Слепец кивнул головой на молодого парня в черной вельветовой куртке, в серых брюках, заправленных в сапоги. Парень держал в руках кульки с кормом для голубей.

Очная ставка

Старик в военной форме теперь был не один. Рядом сидел человек в сером штатском костюме. Коля понял, что этот из гестапо. Он не ошибся. Старик офицер сказал:

— С вами будет беседовать господин из отдела по перемещению иностранной рабочей силы.

«Знаю я эту рабочую силу, — усмехнулся про себя Коля. — А рожа-то с похмелья...»

— Очень приятно, — сказал он, — а то я сижу-сижу, уж волноваться начал.

— Волноваться вредно, — сказал штатский, — особенно такому здоровому молодому человеку, как вы.

— Я волнуюсь не по своей доброй воле, — улыбнулся Коля.

— По нашей? — тоже улыбнулся штатский.

— Да уж не по своей.

— Ну хорошо... Оставим это. Где бы вы хотели работать? В какой отрасли хозяйства нашего народного государства?

— Видите ли, я получил много профессий за последние три года. Я уже их перечислял.

— Да, я в курсе. Вы оборвали цикл занятий на физическом факультете уже ближе к завершению или в середине?

— В середине. Да, пожалуй, в самой середине.

— А как у вас с языком?

— Скорее плохо, чем хорошо. Я и в школе получал посредственные оценки по немецкому языку.

— Да?

— Теперь жалею. Но у нас плохо учили немецкому.

— Совершенно верно. Мне рассказывали, что в ваших школах вообще не проходят произношения.

— В том-то и дело. А самому заниматься было трудно: времени не хватало, есть хотелось, а не подхалтуришь — не поешь.

— Вы веселый молодой человек. Вас зовут...

— Андреем... Яковлевичем...

— Яковлевич... Вообще-то довольно еврейское отчество.

— Яков? Ну что вы!.. У вас самих много Яковов. У меня был знакомый немец: Якоб Ройн, фельдфебель.

— Откуда этот Ройн?

— По-моему, из Берлина. Точно я не помню.

— А отчество вашего отца?

— Иванович. Яков Иванович.

— Откуда он родом?

— Потомственный москвич.

— Где жил?

— Я?

— Отец.

— Вместе с нами.

— Это вы уже написали. Меня интересует, где он жил до того, как вы приехали на вашу квартиру?

— Я не помню... Где-то на Палихе, а точно не помню, не интересовался.

— Скажите мне вот что, — растягивая гласные, сказал гестаповец, — где вы работали в Минске?

— В парикмахерской Ереминского.

— Опишите мне подробно внутренний вид парикмахерской.

— Значит, так... Длинная комната, в ней кресла — вот и все...

— Сколько было у вас кресел?

«Они мотали Степку, теперь проверяют на мне. Но Степка говорил, что мотал его один старик, почему пришел штатский? Степка наверняка сидит в темной комнате, они его выдерживают — психологи чертовы. Но почему пришел гестаповец? Неужели Степка погорел? Или погорел я? Не может быть! Он не мог продать меня, не мог!» — быстро думал Коля, машинально отвечая:

— У нас было три кресла.

— Три кресла, — задумчиво повторил гестаповец, — это хорошо, что три кресла... Это отлично, что у вас было именно три кресла...

Он открыл толстую папку, на корешке которой было выведено по-немецки «МИНСК», и стал рассеянно рыться в бумагах.

«Такие номера у нас не проходят, — подумал Коля, — так пугают только дошкольников...»

— Это просто совершенно великолепно, что у вас было три кресла, — снова повторил гестаповец, — а за каким креслом работали вы?

— Когда как...

— Своего кресла у вас не было?