Майская ночь, или Утопленницы

А ещё она моргулюток хорошо служить заставляет. Правда, ладить с ними тяжело, ох тяжело. Давай да давай им работы! Не дашь — самого замучат. У Стеньки четыре моргулютки было — так он их, ежели что, пеньки в лесу считать посылал. Обычно заставляют на берегу песчинки считать, а он похитрее — пеньки. Иное дерево-то с молитвой рублено: как дойдёт до него моргулютка — враз со счёту собьётся. И давай всё по новой… Бесенята и есть бесенята! Для них молитва — первый страх.

Неспроста же, кого из мельников ни допроси, сплошь безбожники — им без моргулюток в подколёсном омуте никак нельзя.

А насчёт оброненной в воду шапки Стенька тревожился зря. Со временем обвыкся. Оно и забавно даже: пустит, бывало, шапку по течению — и ждёт. Смотрят с кораблика: шапка плывёт в Астрахань. Богатая шапка, чёрная, золотом изукрашенная. Цоп её, а под ней Стенька!

— А, — говорит, — курвины-прокурвины дети! Чужие шапки хватать?

Ну а дальше уж — как Бог на душу положит: кого ограбит, кого потопит, кого наградит. Всяко бывало…

Или вот трубку (ту, что Ураков ему подарил) оставил раз на бугре — из интереса: найдётся ли смельчак поднять? Не нашлось. Знали и про трубку, и про то, что, покуришь её — станешь заговорённый, как Стенька. А боязно. Чуть тронь — ан! — вот он уж и сам пред тобой.

Так до сих пор та трубка там и лежит.

* * *

— Это просто Ефремка до неё ещё не добрался…

Шутка понравилась. Усмехнулся в усы.

— Энтот — запросто…

— Степан Тимофеевич, — деликатно осведомился я. — Колдуны — они ведь все разные по силе, так?

— А то! — подтвердил он.

— Ну а вот, скажем, кто был сильнее: Ураков или Настя?

— Знамо дело, Настя.

— Тогда, простите, не понимаю. Если верить сказанию, Ураков наложил на неё заклятье, и она до самой своей смерти ходила с плачем вокруг бугра — того самого, который вы потом стеклом завалили… чтоб сверкал… Как же это он так сумел? Ураков-то…

Вообще-то я отдавал себе отчёт, что в колдовстве, наверное, как в боксе: и Бастер Дуглас, случается, Тайсона нокаутирует. Однако такое, согласитесь, событие, если и выпадает, то единожды…

Молчание было долгим и, боюсь, ничего доброго не предвещало. Похоже, я затронул некую весьма опасную тему — возможно, личную.

— А никак… — угрюмо прозвучало в ответ.

— Но что-то же было!

— Было… — Он вздохнул. — Выучила она меня всем премудростям — и сгинула. День её нету, два нету. Пошёл на бугор, искать. Гляжу: стень ходит…

— Стень?

— Н-ну… тень. Сера така, смутна… Ходит и стонет.

— А! Стень! В смысле — стенающая тень… Понял. И что?

— Пригляделся — она. Подбежал, окликнул. Отозвалась. И не голосом, слышь, отозвалась — шипом… «Заколдовал меня, — шипит, — Ураков. Ходить мне так, — шипит, — до скончания века…»

— Значит, всё-таки он?

Не знаю, что я такого сказал, но старческие глаза набрякли внезапно гневом.

— Ты слухай!.. Куды торописси? Торопыга… дачная…

Я испуганно умолк. Продолжения, однако, не последовало.

— А расколдовать? — робко спросил я тогда.

— Думашь, не спытал её? «Нет, — шипит, — не моги! Сам стенью станешь…»

— То есть не всем премудростям она вас выучила?

— Всех она и сама не знала…

* * *

До двух столбов с перекладиной запомнился каждому из разбойничков тот погожий летний денёк. Вышел Ураков на излюбленный свой бугор, завидел кораблик — и во всю глотку:

— Завора-ачивай!..

— Брось! — говорит ему Стенька. — Не стоит: судёнышко-то бедное!

Заворчал атаман, но послушал — пропустил.

Другое бежит.

— Завора-ачивай!..

— Да это ещё бедней, — говорит Стенька.

Явно глумится кашевар. Озлился Ураков. Выхватил пистолет да и пальнул в надсмешника с двух шагов. Тот постоял-постоял, потом вынул из груди пулю и подаёт атаману.

— Возьми, — говорит. — Пригодится.

Шайка — аж обмерла. Затрясся Ураков, побелел весь. А Стенька из пальцев у него пистолет взял — и разряженным, слышь, пистолетом там на бугре его и застрелил.

Есаул, видя такое дело, кричит: «Вода!» (спасайся, значит). И кинулись все врассыпную…

С тех пор и зовётся тот бугор Ураковым. Стоит он отдельно от прочих приволжских холмов и весь изрыт пещерами. Триста лет там клады искали, да только мало что нашли — один котёл двуручный с овальчатыми золотыми монетами, остальное не даётся. А теперь и не дастся, потому как всё затоплено. Одна вершина от бугра торчит — на краю водохранилища.

Сказывают, в туманные дни восходит на неё стень мёртвого атамана и, ежели прёт мимо какое судно (сухогруз или там нефтеналивное), глухо кричит: «Завора-ачивай!..»

Давний мой знакомый мимо тех мест на туристическом теплоходе проходил — своими глазами видал. Сам когда-то в морфлоте служил мичманом, врать не станет.

* * *

— То есть, получается, вы Уракову за Настю отомстили? — сочувственно уточнил я, не решаясь вернуться к вопросу о сравнительной силе колдунов.

— Да тут, вишь, как… — закряхтел отставной владыка Волги, Дона, Яика и прочих речек поменее. — Ей чаво припало-то? В атаманы меня пропихнуть…

— Ну это я сразу понял. А зачем? Просто из честолюбия или Волкодиру замену искала? В смысле — достойную… Всё-таки атаман… не кашевар…

Озадачился, поскрёб в косматом затылке.