Майская ночь, или Утопленницы

— «Ай, — говорит, — курвин-прокурвин сын! Зарубил, небось, кого по дороге и сабельку нарочно выщербил… Чаво удумал? Всех нас Волкодиру скормить?» А шайка-то — смотрит-слушает. Неловко атаману при них труса-то праздновать… «Первым, — грозит, — пойдёшь, а мы уж за тобой…» Ну тут и остальных…

— Абдраган вдарил?

— Ён самый… «Никуды не пойдём! — орут. — Жрать хотим!» Проголодались, вишь… Кашу им вари! «А вот как сходим посмотрим, — говорит Ураков, — так и пирушку учиним! Ежели не соврал Стенька — заздравную, ежели соврал — заупокойную…»

* * *

До того страховиден был атаман Ураков, что иная перва встреча сама Богу душу отдавала, не ждя, пока он ножик вынет. А Волкодир-то всё ж страховиднее оказался — даже дохлый. Как взвидел атаман башку отрубленную с челюстями да пузо раскрытое — сперва остолбуха хватила, а потом кинулся он что-то там искать в потрохах. Искал-искал, руки по плечи окровавил — так и не нашёл ничего.

— Камушка не было? — спрашивает.

А Стенька стоит рядом — вроде как недоумён.

— Иде?

— В Ногайской Орде! Камушек! Бел-горюч, с кулак!

— Не-а… Требуха одна…

Шайка поодаль толпится, перешёптывается. Боязно им подойти.

Закручинился атаман.

— Рассосался, что ль?.. — горюет. — Али с нуждой наружу вышел?.. — Потом глянул на Стеньку: — Погодь! — говорит. — А котомку куды дел? Ты ж с котомкой был!

Углядел-таки, одноглазый… (А котомка-то в дупле давно припрятана — Настя велела.)

Стенька только руками разводит:

— Дык… Проглонул он котомку… Я её в его со страху бросил — он и проглонул… Я ж чаво брюхо-то ему резал? Котомку искал…

— Нету?

— Нету!

— Энто чем же она те так дорога? Котомка-то!

— Да трубка в ней была! Куды ж мне таперь без трубки?

Крякнул атаман.

— Ладно… Свою подарю. Айда праздновать…

* * *

И пошла у них заздравная пирушка. Три дня гуляли.

Глава 3. БЕЛ-ГОРЮЧ КАМУШЕК

Был у атамана Уракова на бережку любимый бугор. Взойдёт на него атаман, оглядит единым глазом Волгу-матушку и чуть узрит какое судёнышко — кричит зычным голосом: «Заворачивай!»

Ну те смотрят: вроде Ураков на бугре. Значит, лучше завернуть. Так-то он ограбит и, глядишь, отпустит на радостях. А не завернёшь — осерчает, догонит, набьёт те пороху во все дыры да и запалит с прибауткой. То-то веселье…

Отгуляли они три дня, продрали утром ясны очи — а по Волге кораблик бежит! Гаркнул Ураков — не слушают на кораблике: плывут себе и плывут.

— Ах, курвины-прокурвины дети! — говорит Ураков. — Совсем Божий страх потеряли!

Сели с похмелья в лодку, взялись за вёселки.

— Ай, грянем дружно!

Настигли-то вмиг, да капитан на кораблике не прост оказался. Выйдет на палубу: глянет — догоняют разбойнички, возьмёт и тряхнёт портками. Ну тех сразу на двадцать сажён и отбрасывает.

Так и ушли нетронутые.

Опечалился атаман.

— Вишь, Стенька, — корит. — А найди мы тады с тобой в потрохах у того гада бел-горюч камушек, были бы и ноне с добычей…

* * *

Выйдя к дуплистой иве, Стенька сперва оберёгся — глянул, нет ли кого окрест. Вроде никого. Вынул из дупла котомку, из котомки — камушек и стал гадать, что ж это за диво такое. Ну бел, ну горюч, а добыча-то тут при чём, о которой Ураков толковал?

— У, злыдень! — в сердцах сказали сзади. — Пока повернется, слеза навернется… Ладно хоть про дупло вспомнил!

Оглянулся. Невесть откуда взявшаяся Настя с неприязнью смотрела на него исподлобья. Как всегда.

— Другой бы давно уж лизнул, — попрекнула она.

— Кого? Камушек? — забоялся Стенька. — Язык сожгёшь!

— Не сожгёшь! Добрым вином на пирушке не сжёг, небось? Три дня дымили…

— Дык… праздновали…

— Ишь! Праздновали! Чуду он речную зарубил!..

Возразить было нечего. А хотелось. Коркодилу-то своему разлюбезному она, небось, такого невежества не оказывала — по одной, небось, половице перед ним, пупырчатым, ходила.

— Ну лизну… — посопев, допустил Стенька. — И чаво будет?

— А вот лизнёшь — узнашь.

В сильном сомнении глядел он на камушек. Пальцы с ладошкой ощутительно пощипывало. Ещё и лижи его, пакость такую из нутра поганого!

— Чаво ж раньше-то не сказала?

— Думала, сам догадаисси…

Отважился, лизнул. С тем же успехом он мог бы в лютую стужу колокол лизнуть али пушку чугунную. Мало того, что камушек к языку прилип, мало того, что и впрямь ожгло нестерпимо, — зашипел бел-горюч, съёжился в горошину. Сглотнул её Стенька и чуть не помер. Всего изнутри ошпарило, аж оземь грянулся.

Ожил, однако. Кое-как приподнялся, сел.

— Иде? — прохрипел он, шаря опалённым языком по опустевшему рту.

— В тобе, — сердито ответила ему Настя.

* * *

— Ну да, ну да… — несколько ошарашенно закивал я. — И с тех, стало быть, пор… вы и по-звериному… и по-птичьи разумеете…

Уловив, видать, в моих словах лёгкое сомнение, старик нахмурился. Потом обернулся к дремлющим на моих шлёпанцах рептилиям и пустил негромкий змеиный шип. Одна из тварей подняла голову.

— Верю, верю! — испугался я. — Пожалуйста… пусть их…

Пёстрая змеиная голова покачалась, помаячила и к вящему облегчению моему вновь втянулась в общий узел.