Макамы

— А что вы скажете, друзья, если вам подадут на широком блюде кусок жира, собранного с целого стада овец и скатанного в ком вроде лысой головы, а сверху будут положены лучшие хайберские финики с высокой и густой пальмы? Один такой финик может наполнить рот любого из компании жаждущих и голодных, три дня не пивших и не евших. Зубы тонут в его мякоти, а косточки в нем — как птичьи язычки. К этому подадут огромную чашу свеженадоенного молока тучных верблюдиц, вскормленных хармом и раблом[125]. Не хотите ли такого угощения, друзья?

Мы обрадовались:

— Да, Богом клянемся, хотим!

Старик захохотал и сказал:

— Ваш дядя тоже не против!

Потом он спросил:

— А что вы скажете, друзья, если перед вами на круглом куске кожи, пахнущей каразом[126], насыпят кучку муки, белой, как серебряная пыль. Пусть возьмется за нее один из вас, молодец не вздорный, искусный и проворный, сделает тесто и начнет его прилежно месить, но не слишком трясти, не бить, до полной мягкости не доводить, молока пусть добавит потом, тесто свернет кольцом и положит на горячие камни. Когда тесто забродит, но не успеет затвердеть, пусть он возьмет ветки гады[127] и подожжет их. Когда же они догорят, пусть он разровняет горячую золу и, приплюснув тесто, разложит его на золе и закроет. Когда тесто поднимется и затвердеет сверху, пусть положит на него нагретый камень и прикроет крышкой — тогда тесто будет греться и сверху и снизу. Когда тесто растрескается немножко и корка его станет похожей на тоненькую лепешку, а румянцем своим напомнит знаменитые хиджазские сорта умм ал-джарзан или изк ибн таб, то лепешку поливают медом, белым как снег, — он пропитает мякоть лепешки и затвердеет на ее румяной корочке. После того вы заглотаете ее, как Джувайн или Занкал[128]. Не хотите ли такого угощения, друзья?

Говорит Иса ибн Хишам:

Пока старик объяснял это, каждый из нас, вытянув шею, стремился не упустить ни слова; у всех потекли слюнки, каждый облизывался и причмокивал. И мы сказали:

— Да, Богом клянемся, хотим!

Старик захохотал и сказал:

— И ваш дядя, клянусь Богом, тоже не против!

Потом он спросил в третий раз:

— А что вы скажете, друзья, о дикой козочке, молоденькой, жирненькой, недждийской, ульвийской, которая плодами арака, шихом, кайсумом и сухою травою вскормлена, холодной водою вспоена, касисом наполнена, кости ее мозгом набиты, брюхо жиром покрыто. Подвесят ее головой вниз над огнем, чтобы она поспела, но не сгорела, подрумянилась, но не пережарилась, а потом надрежут румяную кожу, чтобы виден был белый жир, и подадут ее вам на стол, заваленный лепешками, словно устланный белым коптским полотном или красно-желтыми кухистанскими платьями[129], и по всему столу будут расставлены сосуды с горчицей и другими приправами. А козочка будет истекать потом и соком. Не хотите ли такого угощения, друзья?

Мы ответили:

— Да, Богом клянемся, хотим!

Он откликнулся:

— Клянусь Богом, ваш дядя готов плясать перед этой козочкой!

Тут один из нас подскочил к нему, замахнулся мечом и закричал:

— Мало того, что мы умираем с голоду, так ты еще смеешься над нами!

Тогда дочь старика поднесла нам блюдо, на котором был кусок сухого хлеба, остатки жира и какие-то объедки, и обошлась она с нами почтительно. Мы ушли, ее восхваляя, старика же ругательствами осыпая.

ИБЛИССКАЛ МАКАМА (тридцать пятая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Потерялось у меня стадо верблюдов, я пошел их искать, углубился в долину, поросшую зеленой травой, — и вот предо мной ручьи, потихоньку текущие, деревья, высоко растущие, зрелые плоды, пестрые цветы, расстеленные ковры, а на одном из них восседает неизвестный мне шейх. Я испугался, как обычно пугаются люди, сталкиваясь с незнакомцем один на один, но он сказал:

— Не бойся, ничего дурного с тобой не случится!

Я приветствовал его, он приказал мне сесть, и я послушался. Он о делах моих расспросил, я ему обо всем сообщил, и он сказал:

— Ты встретил того, кого тебе нужно, считай, что стадо твое обнаружено. А знаешь ли ты стихи каких-нибудь арабских поэтов?

Я ответил «да» и прочел ему кое-что из Имруулкайса и Абида, Тарафы и Лабида[130]. Он выслушал все это равнодушно и сказал:

— Я прочту тебе из своих стихов.

Я согласился, и он стал читать:

Откочевали друзья, веревки дружбы порвав,
Я подчиняться не стал — и оказался один, —

пока не дошел до конца касиды[131].

Я воскликнул:

— О шейх! Это касида Джарира[132], которую даже дети знают и женщины повторяют! Ты услышишь ее и в бедуинском шатре, и при халифском дворе!

Он возразил:

— Не приставай! А помнишь ли ты какие-нибудь стихи Абу Нуваса[133]? Прочти мне!

И я прочел: