Макамы

Не буду оплакивать кочевье весеннее,
Верблюдов и колышки палатки изношенной!

И что горевать мне над жилищем покинутым —
Ведь сколько уж лет оно любимыми брошено!

О, как пировали мы с друзьями под звездами,
И каждый из них валился, хмелем подкошенный.

Вино подносил нам газеленок крестящийся,
Глазастый, в зуннаре[134], соблазнительно сложенный.

Срывал с его губ слюну, из рук вырывал кувшин —
Как праведник с виду, но к греху расположенный.

Друзья опьяневшие заснули, а я меж них,
Боясь быть поверженным, глядел настороженно.

Но, чтоб усыпить его, храпел я — и вскорости
Дремота к его глазам подкралась непрошенно.

Он лег на постель — ах, слаще трона Билкис[135] она,
Хотя в беспорядке все на ней, все взъерошено.

Не раз возвращался я к нему, а наутро он
От звона церковного проснулся, встревоженный:

«Кто тут?» И ответил я: «Священник пришел к тебе,
Чтоб твой монастырь ему помог, как положено».

Сказал он: «Клянусь, что ты — злодей отвратительный!»
Ответил я: «Нет, ведь зло не мною умножено!»

Услышав эти стихи, шейх развеселился, стал вопить и кричать.

Я сказал:

— Какой ты мерзкий старик! Не знаю, что глупее — то, что ты присвоил стихи Джарира, или то, что ты восхитился этими стихами Абу Нуваса, развратника и бродяги.

Он возразил:

— Не приставай ко мне, иди своей дорогой, а если встретишь на пути человека с маленькой мухобойкой в руках, который в дома захаживает, своей хлопушкой помахивает, восхищаясь ее красотой и гордясь ее бородой, то обратись к нему с такими словами: «Покажи мне скорей, где кит тонкобокий привязан в одном из морей. Известны его приметы: жалит он, словно оса, чалма у него из света, отец его — камень, но не со дна морского, а мать его — тоже рода мужского[136]. Длинный хвост, голова золотая сверкает, имя его — огонь, кто же того не знает? Он одежду, как моль, проедает, все запасы масла уничтожает. Это пьяница, который не напивается, едок, который не наедается, расточитель неудержимый — всех одаряет, кто ни проходит мимо, но его богатство от щедрости не уменьшается, все время он вверх поднимается. Что его радует — для тебя огорчение, что вредит ему — для тебя облегчение».

И продолжал:

— До сих пор я скрывал от тебя свою историю. Мы бы отлично поладили, но раз ты не хочешь, то все обо мне узнай сейчас: ни одного нет поэта, кто живет без помощника от нас. Это я продиктовал Джариру ту касиду, ведь я — шейх Абу Мурра[137].

Говорит Иса ибн Хишам:

Затем он исчез, и я его больше не видел. Я пошел куда глаза глядят и встретил человека с мухобойкой в руках. Я подумал: «Богом клянусь, это мой приятель» — и сказал ему, что услышал от шейха. Он передал мне светильник, указал на темную пещеру в горе и сказал:

— Путь себе освети и в пещеру смело войди.

Я проник туда и нашел там своих верблюдов, вошедших в пещеру с другой стороны, и мы двинулись в обратный путь. И когда мы потихоньку пробирались меж деревьев, вдруг появился Абу-л-Фатх Александриец и приветствовал меня.

Я спросил:

— Горе тебе! Что пригнало тебя сюда?

Он ответил:

— Тупость мирская, скупость людская и несправедливость судьбы.

— О Абу-л-Фатх! Скажи, чего тебе хочется?

— Верблюдицу крепкую ты можешь мне дать и иссохшую ветвь водой напитать?

— Идет!

И он продекламировал:

За того готов я всю жизнь отдать,
Кто подарок свой дал мне выбирать.

Слишком много я попросить посмел —
Он мне дал сполна и не стал пенять.

Не скупился он и кряхтеть не стал
И, раскаявшись, в голове чесать.

Потом я рассказал ему о том шейхе. Тогда Абу-л-Фатх указал на свою чалму и сказал:

— Это — плод его благодеяния.

Я воскликнул:

— О Абу-л-Фатх! Ты просил милостыню у самого Иблиса! Поистине, ты — настоящий сын Сасана!

АРМЯНСКАЯ МАКАМА (тридцать шестая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал: