Макей и его хлопцы

В небольшой светлой хате за столом собралась группа партизан–макеевцев Тут были Петрок Лантух, сибиряк Андрюша Елозин, Саша Догмарёв, Володя Тихонравов, Михась Гулеев, Павлик Потопейко и Мария Степановна. Ели разваренную картошку, запивая её кислым молоком. Когда хозяин–старик узнал, что тут Володя Тихонравов, он засуетился, замахал руками и, наконец, крикнул в чуланчик, где у каменка возилась молодая женщина:

— Катерина! Да чего ты там! Вот шишола! Тихонравов тут. Где там у тебя горелица‑то? Давай её сюда! Макей в соседях. Ну, те тоже имеют… Угостят.

Гремит посуда, звенят стаканы, наполняемые самогонкой, всё громче и оживлённее говорят люди: усталости словно и не было.

— Горелица — это самое вкусное дело для мужского пола, — блаженно улыбаясь во весь свой большой рот, философствует Андрей Елозин. Красивые чёрные глаза его подернулись туманом, а рука уже тянется за новой чаркой.

— А по–моему, Андрюша, для мужского пола всего приятнее женский пол, — говорит Тихонравов, кося озорные глаза на дебелую красивую хозяйку.

— Это само собой, — осклабился Елозин.

Петрок Лантух бросил на них суровый взгляд, и не успел что‑нибудь сказать, как из‑за стола с шумом поднялась раскрасневшаяся Мария Степановна. Табурет, на котором она сидела, с грохотом полетел на пол.

— Прекратите пошлости! Если вы не уважаете меня, то хоть постыдитесь старика.

— Да что ты, Мария Степановна! Мы ничего, -— оправдывается Тихонравов, уклоняясь от гневного взгляда милой и доброй Маши.

Добродушная хозяйка звонко рассмеялась и, ударив шутя Елозина по косматой голове, назвала его бесстыжим.

— Посмотрите, хлопчики, — сказал дед, давно уже стоявший у окна и наблюдавший за чем‑то с большим вниманием. — Надо думать, Бацевичи подпалили. А Заполье, слышь, начисто сожгли. Эх, какое богатство порушили!

На северо–запад от Усох в чёрное небо поднялось большое багровое зарево. Оно словно кровью залило небо и, играя, то потухало, то с новой силой разливалось, обнимая собою полнеба.

В хату вошёл командир группы Ломовцев.

— Потопейко тут? — спросил он.

С кровати вскочил круглолицый голубоглазый юноша. Он смутился оттого, что командир застал его лежавшим, и покраснел, как девушка. Ломовцева он горячо любил и старался во всём подражать ему. Овеянный славой хасанскйх боёв, он казался ему героем. И всегда он какими‑то восторженными глазами смотрел на пятилистие ордена Красной Звезды на выцветшем зеленом поле солдатской гимнастёрки Ломовцева.

— Доложи Макею: горят Бацевичи и Заполье.

— Откуда это тебе известно? — сухо сказал Макей, когда Потопейко доложил ему о пожаре, и, подозвав комиссара к столу, склонился с ним над картой.

— Откровенно говоря, плохо дело, — сказал комиссар, — Они, видать, серьёзно₍решили превратить нашу страну в зону пустыни.

Макей выругался и, увидев стоящего у порога Потопейко, рассердился:

— Ты ещё здесь?

— Можно быть свободным? — спросил юноша, подняв руку к головному убору.

— Да.

Но не успел он взяться за скобу двери, как она открылась и на пороге появился человек в белой папахе, в чёрной шубе, опоясанной ремнём. Хмурее полное лицо его заросло чёрной щетиной. Юноша сразу узнал в нём прославленного командира партизанского отряда Изоха. Потопейко хотел было незаметно выскользнуть из хаты, но острый взгляд Изоха бстановился на нём.

— Потопейко?! — радостно воскликнул Изох, и сразу лицо его заиграло смеющимися лучиками. В прищуре глаз блеснули весёлые огоньки. Как хорошо знал Потопейко эти ласковые глаза своего старого учителя.

— Здравствуйте, Игнат Зиновьевич! — вместо ответа сказал смущённо юноша.

— Ну, как он? — кивнул Изох Макею на Потопейко. — Искупает? Ну, здорово, Макей! Привет, комиссар! — говорит Изох, пожимая Макею и Сырцову руки. — До сих пор смех разбирает, — смеялся Изох. — «Искуплю», говорит, а сам плачет. Ведь плакал, Павлик? — спросил он, повернув смеющееся лицо к стоявшему в смущённой позе юноше.

— Плакал, Игнат Зиновьевич… Стыдно было…

— Лучший у меня пулемётчик, — сказал Макей о Потопейко.

— В комсомол хочу, Игнат Зиновьевич, да бсюсь, — говорит, опустив голову, юноша, — не примут, наверное. Пятно очень большое.

— Какое там пятно! — смеясь, махнул толстой своей рукой Изох. — Я его тогда ещё смыл, когда плёткой по мягкому месту проехал. Ведь мой ученик он, Павлик‑то…

— Голос сурового командира дрогнул, и он замолчал.