Макей и его хлопцы

До войны Игнат Зиновьевич Изох был директором десятилетки в городе Кличеве. Павлик Потопейко учился в его школе. Окончив десятый класс, он собирался поступить в Минский Государственный университет, но начавшаяся война разбила мечту молодого человека. Родную деревню оккупировали немцы, Павлика хотели угнать в Германию, но он узнал, что, если поступит в полицию, то его могут оставить дома. Жизнь поставила перед ним вопрос так: или быть увезённым на немецкую каторгу и там погибнуть, или поступить в ненавистную полицию и потом… Но всем размышлениям положил конец неожиданно нагрянувший на деревню в то время ещё небольшой партизанский отряд Изоха. В сердцах тогда Изох вытянул плёткой Павлика по спине. Кто‑то вгорячах ещё всыпал ему. «Противоречит сие нашей педагогике, — думал с грустью старый учитель, наблюдая за экзекуцией, — но ничего не поделаешь, жизнь вносит некоторые коррективы в методы воспитания».

— Игнат Зиновьевич, — сквозь слёзы сказал тогда юноша, — искуплю кровью, искуплю.

И никто не подозревал, сколько трагического смысла было вложено в эти слова.

XXV

В хате с затенёнными окнами сидят Макей, Сырцов и Изох. Они с аппетитом доедают драники, щедро политые свиным жиром, и запивают их кислым молоком. За ними ухаживает молодая женщина по имени Катя и адъютант Миценко. Катя часто выбегает в другую комнату, где кричит её первенец, и, успокаивая его, даёт ему грудь.

— А–а-а-! А–а-а-! — слышится её убаюкивающий голос, от которого веет такой мирной и такой счастливой жизнью, что мужчины перестают говорить не то для того, чтобы не разбудить младенца, не то для того, чтобы хоть на миг окунуться в тот мир, который ушёл от них. Только один старик недоволен этим.

— Катерина! Подь сюды!

— Он плачет, тата.

— Хай его поплачет, — говорит старик, — золотая слеза, думаю, не выкатится.

Макей задумчив, молчалив. Изох и Сырцов, напротив, как‑то особенно весело разговаривают. Оба ведут оживлённую беседу со стариком. Они спрашивают его о том, как здесь жили, как работали в колхозе, много ли получали на трудодни, хорошо ли работал клуб, кто был директором семилетки.

— Эх, товарищи! — вздыхает старик с седыми отвислыми усами. — Жили так, что умирать не надо. А теперь хоть живым в землю ложись. Катерина! — кричит старик. — Оставь своего сосунка, давай хлопцам драников!

Макей молча жуёт жирные драники и сосредоточенно думает о том, как вернуть счастливую жизнь, доживёт ли этот старик до дня победы и что станет с тем, кто лежит в люльке? Изох добродушно шутит и подтрунивает то над Миценко, то над стариком и сам же весело смеётся, громыхая своим густым мягким басом.

— Вот побьём немцев и живи хоть тысячу лет. Омолодим и поженим. Хо–хо–хо! А? Свадьбу сыграем. Хо–хо-хо! А? Что?

«Хорошо таким, -— думает Макей, — у них словно и горя нет». И чувство раздражения впервые поднялось в душе Макея против своего старого учителя. «Будто серьёзный человек, а ведёт себя, как мальчишка». Сыр–нов в тон вторит Изоху и тоже смеётся. Голос комиссара звенит по–юношески звонко и весело. Обращаясь к Макею, он говорит:

— Как ты думаешь, Макей, Ольса не тронется сегодня?

— Я не гадаю на кофейной гуще, — с раздражением ответил Макей и, встав из‑за стола, вышел во двор.

Изох и Сырцов переглянулись: «Не в духе гроза полиции!».

На улице тихо, по небу плывут низкие, чёрные облака, с юга тянет влажный, холодный ветерок. Макей вздрогнул от ночной прохлады, повёл зябко плечами и вдруг, словно только сейчас до его сознания дошёл вопрос комиссара, подумал: «А что, если Ольса тронется?» Он быстро, громко топая, поднялся по ступенькам крыльца и, словно за ним кто гнался, вошёл в хату.

— Старик! — обратился он к хозяину, — Ольса ещё не тронулась?

Усы старика зашевелились, прикрывая беззубый рот.

— Днём стояла, а ночью может тронуться.

— Ну! — воскликнул Изох с тревогой. — Этак она нам всю обедню испортит.

— Не поднять ли хлопцев? — предложил Макей, устремив пристальный взгляд на Изоха.

К столу пододвинулся старик. Шевченковские усы его топорщились.

— Не советую, сынки, — сказал он. — Народ в темноте может перетонуть. Всего лучше на зорьке. И немцы будут спать крепко и разводья видно будет. А то как раз беда случится. Ложитесь‑ка, сынки, спать–почивать. Утро вечера мудренее — так што ли?

— Последуем совету старика, — сказал Сырцов, укладываясь на скамью и распуская ремень.

— Итак, в пять часов подъём, — сказал Изох, пожимая Макею и Сырцову руки. — Пока!

Макей ослабил поясной ремень, расстегнул воротник гимнастёрки и лёг на пол, на шуршащую свежую солому.

В это время по улице проскакали два всадника. Это были Ерин и Догмарёв. Осадив на всём скаку разгорячённых коней, они остановились перед штаб–квартирой.

— Разрешите, товарищ командир?

— Входи, входи, Ерин! Ну, садись. Вот, — заботливо говорил поднявшийся Макей, усаживая валившегося с ног командира группы разведки. Вошли Миценко и Догмарёв.