Маханакхон

Было не просто больно или грустно. То, что он испытывал, находилось за гранью плохого и хорошего, это было совершенно невыносимо, несовместимо с существованием. В четырнадцать лет он почувствовал, что хочет умереть. Но только в том случае, если вопреки всеобщему мнению нет ни рая, ни ада. Он хотел перестать быть. Пусть не будет ничего – ни его, ни этой всепожирающей боли.

Две недели Игорь сильно болел, а Егорыч, матерясь под нос, его выхаживал.

Мальчик, лежа в забытьи, осознавал – если эта боль, эта чудовищная потеря, останется, она его уничтожит, уже уничтожает.

И он с горячечной энергией стал думать – как от нее избавиться? С причиной ничего сделать нельзя: отца не вернешь, это ему уже в четырнадцать лет было понятно.

Тогда что можно сделать с самой болью? Откуда боль вообще берется?

В таежной избе не было книг философов, которые могли бы предложить ответы на его вопрос. И Игорь, глядя в дощатый потолок, пришел к смелому выводу. Горе, страх и грусть приходят, потому что люди верят: так должно быть. Все они признают некий закон, некое необсуждаемое правило. Что-то плохое случилось – надо об этом горевать. Это как с уголовными наказаниями: убил человека – должен сидеть в тюрьме.

Но ведь есть много тех, кто криминальные законы нарушает и обходит. Отец говорил, что в новой России только так и можно, – время, когда жили по закону, прошло.

А что если внутри, в своем уме и сердце, нарушить самый главный закон?

«По закону нужно убиваться из-за смерти отца – а я не буду. И не потому, что не люблю его. А потому, что бесполезно. Горюя, его все равно не вернешь».

И эта простая, странная, абсурдная для большинства взрослых идея спасла Игоря. Не сразу, но он стал отключать боль утраты. «Эмоциональный милиционер», заставлявший соблюдать законы чувств, был упрям, но постепенно сдавался. Игорь отказывался его слушать – и тот оказался бессилен.

Через три дня после Открытия (так Игорь стал его называть, с большой буквы) уже встал с постели, к большому облегчению Егорыча.

– Чё мы теперь будем делать? – спросил Игорь.

Старик, как обычно щурясь, посмотрел ему в глаза, а потом вдруг закричал, видно, прорвалась вся накопившаяся досада:

– Да что тут поделаешь?! Назад в Еврейку тебе нельзя. Галька добилась прав на все наследство Володино. Нет у тебя теперь ни копейки. А если узнает, что у Савельева есть законный сын, – тебе тоже кровянку пустят. Будешь высовываться – закончишь, как твой болван-папаша!

Игорь начал закипать. Но тут же пришло на помощь недавнее Открытие: это еще один ложный закон. На тебя кричат – надо злиться. А я возьму и не буду. Он хорошо помнил чувство обиды со времен приюта: больно, тяжело, а ничего все равно не изменишь. Взрослому человеку рот не заткнуть, тем более теперь, когда ты нищий.

Открытая Игорем истина постоянно делала жизнь проще.

Они стали жить с Егорычем посреди тайги. Били зверя, ловили рыбу, собирали ягоды. Раз в месяц ездили на «буханке» в поселок – за продуктами и топливом для генератора.

– Кое-что мне батя твой оставил, чтоб совсем не пропали мы, – говорил Егорыч. – Немного, но хватит, пока не вырастешь.

Времени было полно. Игорь учился у Егорыча стрелять, повторял упражнения, которые показывали в городе тренеры. Было скучно и грустно, но Открытие помогало с этим бороться. А еще Игорь учился ценить простые вещи: вкус дикого мяса, радость удачного выстрела, сладкую усталость в теле после дня на тропе. В жестоком и скучном мире он приноровился ловить маленькую точку радости и сосредотачиваться на ней.

Через пару лет Игорь уже превосходил на охоте Егорыча, хотя тот в свои шестьдесят был еще в отличной форме. Но Игорь, не имея других занятий, отдал охоте все, что у него было, всю свою молодую силу и концентрацию.

С Егорычем было непросто. Если отец отрекся от коммунистической веры и всю жизнь страдал от этого, то его друг остался искренним адептом «красной религии», мечты о построении огромной, могучей и очень доброй страны. И потому его жгло и мучило все, что сейчас происходило в бывшем Союзе. На отца он, оказывается, был тайно, горько обижен. Старик одновременно горевал и злорадствовал о мучительной смерти друга.

Когда Егорычу становилось горько и грустно, он бил Игоря, в основном руками, но мог стукнуть и прикладом ружья. А когда совсем бесился, то грозил поехать в поселок, дозвониться до Гальки и выдать ей Игоря.

Сил защититься у мальчика еще не было, а правила о том, что нужно горевать и стыдиться, если тебя побили, он не соблюдал. Постепенно учился прикрывать самые уязвимые части тела, лечить синяки и вывихи.

В 1997-м Игорю исполнилось восемнадцать. Впервые за четыре года после их бегства они приехали на «буханке» в Биробиджан. В паспортном столе сделали молодому Штерну первый паспорт, знакомая паспортистка Егорыча обещала, что никто об этом не узнает. Мальчик смотрел на красную книжечку с орлами и читал: «Игорь Александрович Штерн», через «о».

– Жаль, что не Владимирович, – сказал Егорыч, – но так уж в свидетельстве о рождении было.