Махтумкули

Покачиваясь из стороны в сторону, — так было легче голове, — Махтумкули размышлял. Наконец он принял решение. Подобрал валявшийся неподалеку тельпек, отряхнул его от пыли, надел, подумал: "Бедная Нуртач, чуяло беду твое женское сердце!" С трудом поднялся. Острая боль уколола правое бедро. Не обращая на нее внимания, Махтумкули высмотрел место, где берег арыка был пониже, с трудом выбрался наверх и, пошатываясь, пошел к крепости.

Чем ближе он подходил, тем явственнее различались отдельные голоса. Навзрыд, причитая, плакала женщина, долетали проклятия мужчин.

Махтумкули замедлил шаг. Совесть его была чиста, и сердце спокойно, но даже храброму вдруг не войти в горящую печь. Какой же прием ожидает его? О, как подло и грязно устроен ты, нелепый мир! Там туркмен обливается слезами и кровью от злодеяний кизылбаша, здесь кизылбаш стонет от кровавых дел туркмена… Ну что же, — подумал поэт, — если суждено погибнуть, пусть погибну от рук людей — в конце концов, на мне тоже есть доля вины, я, не сумевший остановить злодейство, тоже ответственней за дела хаджиговшанцев! Это лучше, чем быть съеденным шакалами в степи…

Из ворот крепости выехали два всадника, поскакали навстречу. Приблизившись, придержали коней.

— Подними руки! — сказал тот, что помоложе.

Второй, седоватый и насупленный, молча смотрел с откровенной враждебностью.

Махтумкули засунул руки поглубже за кушак, спокойно сказал;

— Проведите меня к Шатырбеку!

Его спокойствие и повелительные нотки, прозвучавшие в голосе, удивили кизылбашей. Они переглянулись и медленно поехали за неторопливо шагающим Махтумкули.

С наружной стороны крепостной стены, накиданные штабелем, лежали трупы джигитов. Они лежали как валуны, сброшенные с гор подземным толчком, — холодные и неподвижные.

Молодой кизылбаш с угрозой сказал:

— Своими руками зароешь их, поганый туркмен!

Махтумкули промолчал, вглядываясь в убитых и содрогаясь от возможности увидеть знакомое, близкое лицо. Непрошенные слезы застилали глаза, и старый поэт торопливо моргал.

У ворот крепости уже собралась толпа. Она встретила Махгумкули таким яростным воем, словно он один являлся виновником всех несчастий. Одни осыпали его неистовыми проклятиями, другие выкрикивали угрозы, потрясая сжатыми кулаками. Со свистом рассекая воздух, пролетел камень, глухо ударил в плечо. Махтумкули пошатнулся.

Толпа ярилась все сильнее. Из нее, размахивая топором, выскочил худой старик с красной от хны бородой.

— Кровь моего сына на тебе, палач-туркмен! Издохни, как собака!..

Топор взметнулся вверх. Чья-то рука удержала его. Крашеный старик, дергая ручку топора, ругался страшными словами, брызгая слюной.

Сквозь толпу пробились два всадника. В одном из них, важном и богато одетом старике, Махтумкули с трудом признал своего собеседника из Куня-Калы, возродившего в душе поэта надежду на встречу с братом Мамедсапой. Не меньше был удивлен встречей и Тачбахш-хан. Ему сказали, что пойман какой-то туркмен, но он никак не ожидал, что им окажется Махтумкули.

Поддерживаемый нукером, он слез с коня, благочестиво поднял к небу сложенные руки.

— Тысяча благодарений аллаху, продлившему приятную встречу!.. Вторично приветствую вас, поэт! Добро пожаловать!

Недоумевающая толпа молчала. Старик с топором стоял, раскрыв от изумления рот: сам Тачбахш-хан почтителен с этим туркменом!

— Глупец! — сказал ему Тачбахш-хан. — Ты знаешь, на кого поднял руку?

Старик не знал, однако опасливо подался в толпу. Попятились и другие.

— Пойдемте, поэт, — сказал Тачбахш-хан и махнул рукой собравшимся: — Расходитесь!

У дома Шатырбека красивая смуглая женщина вдруг бросилась к ногам Махтумкули, целуя полу его халата. Старый поэт узнал ее.

— Встаньте, сестра, встаньте! — сказал он.

— Вы спасли их! — Женщина стремительно обняла подбежавших к ней мальчика и девочку. — Если бы не вы, они… Их… — слезы мешали ей говорить.

— Успокойтесь, сестра, — сказал Махтумкули и погладил девочку по волосам. Затем склонился к мальчику, смело глядящему на него черными бусинками глаз:

— А тебя как зовут, джигит?

— Хебиб, — ответил мальчик и потупился.

Тачбахш-хан провел поэта в комнату для почетных гостей, усадил, подав две подушки, приказал слуге:

— Кальян!

И, усевшись напротив Махтумкули, хитровато сощурился:

— Вы знаете женщину, которую спасли от позора, а может быть и от смерти?

— Нет, не знаю, — ответил Махтумкули. — Достаточно, что она человек.

— Вы, поэт, молодец! Добрые помыслы бесценны!

Слуга принес кальян.

— Приготовьте чай и еду! — приказал Тачбахш-хан и с видимым удовольствием затянулся. Кальян забулькал, ароматный голубоватый дымок потянулся по комнате.

Когда кальян разгорелся, Тачбахш-хан протянул мундштук Махтумкули и сказал:

— Дилкеш-ханум, старшая жена Шатырбека, до смерти не забудет вашу доброту.