Махтумкули

— Люди всегда немножко додумывают… болтают немножко. Не было красотки, старик был. Хороший человек. Но не рискнул я ему открыться. Однажды глубокой ночью оседлал лучшего из хозяйских коней и вручил себя воле аллаха. До заката солнца гнал, давая коню лишь необходимые передышки, чтобы не запалить. На редкость выносливый конь оказался. И еще счастье, что не попалось такого, кто полюбопытствовал бы! "Куда и откуда торопишься?" А на следующий день карами встретился, в Кучан шел. Караванбаши курдом оказался, много раз в Ахале бывал, язык наш знает. И в лошадях разбирается. Походил он кругом моего скакуна, языком поцокал, а потом и говорит без обиняков: "Тебе конь нужен или жизнь?" Догадался, значит, пройдоха, что я беглец. "Жизнь", — отвечаю. "Тогда, — говорит, — отдавай мне жеребца, а я помогу тебе до твоих краев добраться". Я согласился, хоть и не слишком верил его искренности, деваться все равно некуда было — конь пристал, не ускачешь. Но курд оказался человеком слова, хоть и рожа бандитская была, пристроил меня к каравану, который шел из Кучана в Ахал. А оттуда я уж в Кара-Калу добрался.

Закончив рассказ, Мяти раскашлялся, и долго не отпускало его удушье. Махтумкули сидел и молчал. Мяти сказал кое-что, но сказал он не все. Вопросы остались, ибо это не праздный разговор о событии обыденном или касающемся какого-то одного человека. Поэт не думал о себе как о летописце, он просто хотел постичь истину в той мере, в какой ее можно было постичь. И конечно, она не останется истиной только для него одного. Пройдут века, время зарубцует раны, трагические сегодня события станут просто событиями, а затем память о них потускнеет, погаснет. Но навсегда останутся строки Махтумкули, которые он напишет после рассказа Мяти — останутся печальными страницами далекого прошлого…

— После этого сражения ты, конечно, Абдуллу не видел?

— Нет. Но, наверное, он жив, потому что мертвых оставляли на поле боя. Меня потому и оставили, что мертвым посчитали.

— А кто подбирал? Кто оставлял?

— Как "кто"! Тот сердар, что привел войско из Мешхеда и напал на нас!

— Как его имя?

— Запамятовал. Имя называли, да не задержалось оно в голове у меня, — Мяти поерзал, морща лоб и глядя в пространство. — Нет, не могу вспомнить, хоть голову отрежь. Но то, что всех оставшихся в живых, он увел в Мешхед, могу поручиться. А погибших велел Фатали-хану похоронить. Когда его люди подбирали трупы, они набрели на меня, увидели, что дышу еще, погрузили на арбу. Еще двое живых было, да они умерли по дороге, имен их не знаю, потому что без сознания был.

Да, подумал Махтумкули, один из этих двоих вполне мог Абдуллой оказаться, и волне тоски — в который уже раз! — горячо разлилась в груди, гася реальный мир и замещая его миром возникающих в мозгу образов.

Потом внимание задержалось на "сердаре из Мешхеда" — наверняка правитель Мешхеда лично причастен к случившемуся. После гибели Надир-шаха много разных "правителей" появилось в Иране. Все они считали себя законными преемниками шаха, все неудержимо рвались к власти, старались присоединить к себе новые провинции. Из них наиболее выделялся хан Хорасана — своей упорной целеустремленностью, жестокостью, неразборчивостью в средствах. В выборе средств не стеснялся, в общем, никто из "правителей", но хорасанец оставил позади других претендентов на шахский престол и титул владыки мусульманского мира. Его воле подчинялись уже многие вилайеты, а главным соперником был Ахмед Дуррани, небезосновательно считающий себя наследником Надир-шаха. Понятно, что правитель Хорасана делал все от него зависящее, чтобы навредить Ахмед-шаху. Он был неглуп, этот хорасанец, понимал, как важно иметь туркмен под своей рукой. Для этого надо было либо силой сломить их строптивость, либо лаской улестить и привлечь к повиновению. И уж никак нельзя было допустить, чтобы они признали своим владыкой Ахмед-шаха.

— Достоверно ли, что напавший на вас отряд специально для этого прибыл из Мешхеда? — спросил Махтумкули.

— Достоверно! — не замедлил с ответом Мяти. — Предатель караванбаши, который вместе с нами пил и ел, из Мешхеда был. Я еще подивился тогда про себя: мешхедец, а суннита хвалит. Ну да всякое, мол, бывает. И потом, если все, что мне рассказывали, правда, то в Мешхеде тщательно готовились перехватить нас — кизылбашей было слишком много для обычного набега и слишком хорошо они были вооружены, чтобы просто грабить окрестные села. Все они были с ружьями и пистолетами. А у нас, сам знаешь, главное оружие — сабли да ножи, ну, луки еще. И все равно мы сражались, как подобает истинным воинам! Не думаю, что кто-нибудь из наших бросил оружие, моля о пощаде.

— Как считаешь, что нам следует предпринять в ответ? — Махтумкули смотрел на друга так, словно от Мяти, а не от Карли-сердара, зависело решение.

Мяти помедлил, хотя мнение у него сложилось уже давно. Трудно говорить, когда ярость раздирает твою душу, как каракал, рвущий когтями задних лап брюхо поверженному сайгаку. У Мяти даже пена в уголках губ появилась, когда он отрубил: