Махтумкули

Если шах справедлив, ценит свой народ,
Близким другом его народ назовем
Кто такого шаха не станет чтить,
Для того сам народ может гневным быть.

Махтумкули с неослабевающим интересом перечитывал строки, завершенные отцом совсем недавно. И чем пристальнее вчитывался, тем больше они звали к размышлению, к анализу.

Отложив рукопись, Махтумкули взял книгу, стал перелистывать. Это была поэма Хагани[13] «Подарок двух Ираков» и «Тюремные касыды».

Послышался голос отца:

— Махтумкули!.. Ты здесь, сынок?

— Здесь, отец! — отозвался поэт.

Он собрал листки с отцовскими строфами, вложил их в одну из книг, что грудились на ковре, стал приводить в порядок книги.

Вошел Довлетмамед. Он тяжело дышал. Лицо было озабочено.

— Где Мамедсапа?.. И Абдуллы не видать.

— Они пошли слушать бахши, отец.

— Почему не пошел с ними ты?

— Читаю касыды Хагани.

— Хорошее дело делаешь. Хагани мудрый поэт.

Довлетмамед смотрел на сына с любовью и гордостью. Он не обижал привязанностью всех своих сыновей, но младшего выделял особо, возлагал на него большие надежды. В нем отец видел самого себя, свои чаянья, свои неосуществленные замыслы. Чтобы дать ему систематическое образование, как следует познакомить с произведениями выдающихся ученых и поэтов мира, Довлетмамед отправил сына учиться в Хиву, в знаменитое медресе Ширгази-хана.

Это училище вдруг вспомнилось Махтумкули сейчас, пока он в молчании ждал, когда заговорит отец. Несколько лет провел юноша в стенах медресе Ширгази. На днях предстояло снова возвращаться в Хиву. А на душе — черный камень. «Не уезжай!» — молила Менгли, и прекрасные глаза ее были полны страха и слез. Она боялась. Боялась, что ее продадут. «Не уезжай, Махтумкули!»

Он бился в тисках отчаяния. Хотелось разделить с кем-то свою безысходность, хотелось послушать близкого человека, который мог бы дать дельный совет. Но горе разделить можно было только с Менгли, а совет…

Выход виделся один: задержаться, не разлучаться с любимой. Отец же поторапливал — из Хивы прибыл караван с зерном, отдых его недолог, а Махтумкули предстояло ехать с этим караваном. Почему не поворачивается язык попросить о помощи отца! Можно же один раз нарушить традиции, если обстоятельства требуют того, если вопрос буквально жизни и смерти касается!..

— Кажется, наступило время намаз-и шама[14], — сказал Довлетмамед и вышел, оставив сына в недоумении: зачем он приходил? Почему обеспокоен отсутствием Мамедсапы и Абдуллы?

Словно дождавшись его ухода, на пороге появился Мяти и дурашливо продекламировал:

Твое подножье — мир земной,
Красавица с высоким станом,
Ты стала солнцем и луной,
Далеким звездным океаном.

— Проходи, — сказал Махтумкули, — садись.

Мяти вошел, однако не сел, а подбоченился с таким видом, будто на рукоять сабли опирался, и повторил:

Ты стала солнцем и луной,
Далеким звездным океаном.

Махтумкули хмыкнул:

— Память свою демонстрируешь? Или — просто весело?

— А почему бы мне не повеселиться! — воскликнул Мяти. — Клянусь хлебом, не терпится в путь отправиться. Рука тянется к сабле!

— Смотри, не залей землю кровью.

— А что! И залью! Тебя в первую очередь!

Мяти упал на колени, обхватил Махтумкули своими длинными мускулистыми руками.

— Проси: «Пощади меня, ага»!

— Пусти! Слишком много развелось таких, которые заставляют называть себя агой… Пусти, говорю!

Мяти отпустил, откинулся, сев на пятки, положил кисти рук на колени.

— Верно говоришь — много таких стало, кого величаем. Адна-хан теперь тоже «ага».

— Не называй при мне его имени! — вспыхнул Махтумкули.

— Считай, что не называл, — согласился Мяти. И не выдержал: — Слыхал, что Адна… Тьфу, пропади ты!.. Слыхал, что сватов они засылали к Менгли? Во проворные, а? Но Менгли заявила: «Даже если меня на сто кусков разрубят и собакам выбросят, нет моего согласия! Не пойду за Адна-хана…» Тьфу ты, опять на языке!.. Как полагаешь, сдержит она слово?

— Сдержит, — бледнея, ответил Махтумкули.

Он уже знал об этом, но все равно слова Мяти прозвучали как впервые. Крупные капли пота высыпали на лбу, покатились по щекам. Махтумкули торопливо достал платок, утерся.

— Если даже убьют, она сдержит слово! — заверил он Мяти. Или — себя?

Мяти засомневался:

— Ай, кто знает. Богатство в наши дни не таких совращает с пути истинного. Они могут вокруг ее родителей завлекательную ограду соорудить из коз и овец, из халатов и монет, из платков и одеял — вот и пропала Менгли. Одни слезы у нее остаются, а слезами много не навоюешь.

В глазах Махтумкули полыхнуло пламя.

— Молчи, если не знаешь Менгли!

— Зато времена наши неладные хорошо знаю, — огрызнулся Мяти. — Гляди, не останься с пустыми руками.

И опять бледность высинила щеки Махтумкули. Мяти стало жаль друга, а помочь — нечем. Отвлечь бы его чем-нибудь, что ли?