Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай

«...Как видим мы на многих известных нам примерах и на примере самого Гомера, нет великих свершений ума без великих испытаний души, обрекающих даровитого юношу долгие часы и дни пребывать в одиночестве, в потаённых беседах с самим собою, когда страдающая душа вопрошает к разуму и только у него одного находит умиротворение и совет. Кто же во всём счастлив, того поглощают услады жизни; счастливому неведомы ни страдания, ни одиночество, и не потому ли, если и наделён он какими дарованиями, его божественный очаг не возгорается?

В старости одиночество обильно плодоносит, но цветы будущих плодов расцветают в юности, потому одиночество даровитому юноше необходимо так же, как старику. Хвала богам, счастье и дарование они редко даруют вместе...

Воздадим же честолюбивой юной даровитости и скажем так: дорожение честью — не искание славы в гонениях за славой, а добывание славности усердием в трудах нужных. Честолюбие пусть будет огнищем души, а трудолюбие — истинно честью...

Вернусь теперь к тому, с чего мы начали: в чём корни ума, подобного уму Гомера? Скажу, как думаю: в даровании, страдании, одиночестве, беседах с самим собою, честолюбии. Всё другое, кроме доброты сердца, необходимой юной даровитости, как солнечные лучи — винограду, — превходящее...»

Размышляя над этим отрывком, юный переводчик делает для себя вывод: «По-видимому, Сенека прав. Чувствовать себя без вины отринутым от людей неприятно и обидно, как при всяком незаслуженном наказании, но для плодной работы ума пребывание в одиночестве, несомненно, благотворно. Много ли значимого даст ум, постоянно вовлекаемый в круговорот суеты? Определённо очень мало или ничего вовсе».

Но есть ли смысл мыслить и трудиться ради того общества, которое отстраняет тебя безо всякой твоей вины, ради этих людей, которые потешаются над твоей затруднённой речью, обзывают заикой, глумятся, пользуясь своей физической силой?

Он вспоминает слова Цицерона, которые записал в дневник год назад: «О, сколь прекрасен будет день, когда я отправлюсь в божественное собрание, присоединюсь к сонму душ и удалюсь от этой толпы, от этих подонков!»

Так не лучше ли умереть теперь, не дожидаясь дальнейших мучений и страданий, которые непременно ожидают его впереди? Быть может, смерть — прекрасней и достойней прозябания в этой жизни среди толпы подонков? Если верить Цицерону, она может быть прекрасным переходом в божественный мир... Но почему надо верить Цицерону или попу Василию, сулящим бессмертие души и райское блаженство? А если чёрная завеса смерти навсегда отделит тебя от мира живущих, если останешься лежать одиноко, как тело отца, в могиле?

И почему воспоминание об умершем отце вызывает слёзы и отчаяние, а не спокойствие и радость? Почему мы скорбим, и так бывает всегда и у всех, кто теряет близкого человека? Не это ли — ясное доказательство того, что смерть — несчастье, огромная беда прежде всего для тех, кто потерял любимого человека? И что станет с моей матерью, с любимой сестрой, если я вдруг решусь избрать смерть!