Макорин жених

Георгий Суфтин — незаурядный эпический художник. Он умеет находить в жизненном потоке внешне незначительные, но очень характерные по смыслу ситуации, умеет в малом показать многое. Сцепление этих ситуаций, их движение объясняет не только эволюцию внутренней жизни героев, оно помогает отразить и «бег» времени, показать глубину исторических перемен.

А эта тенденция в способе изображения жизни вполне отвечает самой природе крупных жанров советской прозы, призванных рисовать действительность в процессе ее революционного развития, показывать прошлое, настоящее и будущее.

…В вечерние часы, когда Георгий Иванович Суфтин отдыхает после напряженного дневного труда, его нередко можно увидеть на набережной Северной Двины. В такие минуты он молчалив и задумчив и, часто останавливаясь, подолгу смотрит на реку. И не спешите заговаривать с ним. Лучше подойдите поближе к береговому урезу, туда, откуда открывается глазу необъятная водная ширь, посмотрите на нежное зоревое небо, словно прошитое снизу тонкими стежками далеких фабричных труб, послушайте, как натруженно шумят пароходы, как звенит волна, как переговариваются прибрежные деревья, вдохните полной грудью неповторимо своеобразные живительные двинские запахи, — и вы поймете сердце художника, сердце, влюбленное в жизнь, в отчую землю, сердце, которое не может жить, не отдавая людям тепло.

Ш. ГАЛИМОВ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Суженый, ряженый, приди ко мне ужинать.

Девичье гаданье

Глава первая МАКОРИНО УТРО

1

Макора, заспанная, со спутанными волосами, вышла на крыльцо. Утренний ветерок заставил ее вздрогнуть. Она запахнула ворот легкой ситцевой кофточки, глянула из-под ладони на реку, поблескивающую под горой, и шагнула со ступеньки. Роса обожгла подошвы голых ног. Сверкая икрами, Макора спускалась по склону. Сизовато-стальной след оставался за ней на мягкой отаве. А кругом, на острых листочках свежей травяной поросли, на ячменной стерне, еще не успевшей потемнеть, на кустах жимолости и шиповника у закраины оврага, капельки росы сверкали и переливались под косыми лучами солнца, брызнувшими из-за леса. В низине открылся широкий луг, полого, округлыми волнами сбегающий к реке. Он казался полосатым от ровных дорожек выстланного льна. Макора каждое утро брала пробу — горсточку льняной соломки, испытывала ее на излом, мяла в пальцах костру, пробовала волокно на разрыв. Лен еще недолежал. Падет роса, другая — и будет готов. Макора наклонилась, чтобы поправить сбитую ветром льняную дорожку. В это время в зарослях шиповника что-то захлопало, захохотало, закричало дьявольским голосом. Макора не успела испугаться, как из-за куста вышел Егор Бережной с уздечкой в руке.

— Что, небось, затрепыхалась душа-то, — сказал он, вразвалку пересекая овраг.

— Ну тебя, лешак! Не хошь, да перепугаешься…

Егор остановился на дне оврага. Поглядел искоса на Макору, свернул цигарку, прикурил от зажатой в пригоршнях спички, окутался сизым облачком дыма.

— Ох ты и девка, занозистая шибко…

— А и занозистая, так что! Не тебе учить…

Снизу из оврага фигура Макоры, залитая аловатым рассветным золотом, казалась вылепленной из глины. Егор усмехнулся.

— Ишь, ровно статуя египетская…

— Сам ты статуй!

Макора повела плечом, бросила пучок льна и зашагала к деревне, не оглядываясь, но чувствуя на себе Егоров взгляд. А Бережной стоял и добродушно попыхивал цигаркой. Когда Макора скрылась, он кинул уздечку на плечо и не спеша пошел к лесочку, где пофыркивали кони. Наверно, не чувствовал Егор девичьего взгляда через крылечное окошко, шагал большими сапогами по гладкому лугу спокойно, твердо, как шагают уверенные в себе люди.

2

Изба у Макоры неказиста, о три окошка, крыта под охлупень[1] старым почернелым тесом. Сзади к ней пристроен хлевец под соломенной крышей. Крылечко скрипучее, с шаткими перилами. Изба робко прикорнула с краю деревни, в самом поле, за воротами. Сиротская изба не украсит широкой деревенской улицы, пусть стоит за околицей, у задворок. Но не по избе хозяйке почет, а по тому, как она пироги печет. Макора пироги пекла на славу. Это мастерство она унаследовала от матери. Огрофена была доброй стряпкой, за что ее и брали «казачихой»[2] в любой дом с великой охотой. Всю жизнь Огрофена стряпала и варила на чужих людей. В страдную пору успевала и в поле поработать до ломоты в костях, и пирогов напечь, и обед приготовить. Дочка у нее удалась вся в мать — к делу охочая, на руку мастеровитая. Только одним с матерью разнится — характером. Норовистая, непокладистая, Огрофена немало на своем веку перенесла незаслуженных обид и притеснений кротко, безропотно. Макора не такова, ей палец в рот не клади.

— Опять, девонька, сельсоветский деловод приходил. Говорит, Федюня Синяков, председатель, тебе сказывать велел, чтобы зашла. Не согласится ли, бает, на лесозаготовку. Стряпуха там, что ли, нужна, — сказала Огрофена дочери, когда та появилась в избе. — Пойдешь али нет?