Макорин жених

Вечером Макора вышла на крыльцо. Она любила эти осенние вечера, тихие, бодрые, когда из-за реки, через опустевшие поля тянет легким пока еще холодком, а от бревенчатых стен и крыш, накаленных за день солнышком, веет теплом: стареющее лето заигрывает с молодой осенью, да попусту — пора ему уходить. Склонившаяся к охлупню береза грустно роняет один за другим пожелтевшие листочки. Овины, риги и амбары пахнут свежим зерном. Но лето все-таки не сдается. И пока не распустили мокрети осенние дожди, пока стылые ветры прячутся где-то за горами, за лесами, небо хранит еще остатки летней синевы. А за щетинистым от жнивья горбом дальнего поля, там, где зубчатая каемка леса обозначает линию горизонта, все еще трепещет и мерцает, поднимаясь ввысь, прозрачный воздух. Но что это? Будто облачко взметнулось и повисло в синеве, желтоватое, теплое. Оно движется, расширяется, растет. Почему-то заволновалась Макора, стала поправлять косу, глянула в осколок зеркальца, вставленный в паз зауголка.

По пыльной дороге мчится подвода. В тарантасе развалился, молодецки выкинув ногу, Егор Бережной. Он легонько сдерживает своего маленького, но шустрого Рыжка. Против Макориного крылечка туго натягивает вожжи. Меринок послушно останавливается, косясь глазом и мотая головой, будто кланяясь.

— Здорово ночевала, Макора Тихоновна!

— Здравствуешь, Егор Павлович.

Ей показалось, что парень хочет спрыгнуть с тарантаса. Но он не спрыгнул, а только перекинул вторую ногу через край кузова.

— Ты бы подошла, Макорушка, — сказал он.

— Ну вот еще, — тряхнула она косой, стала снимать недозревшие гроздья рябины, развешенные у подволоки.

Егор незаметно вздохнул, чуть шевельнул вожжами. Рыжка не надо понукать, он рванул вдоль по деревне так, что из окон стали выглядывать невесты и свахи, спрашивая незнамо у кого:

— Чей это? Какой это?

Отпустив Рыжка на все четыре стороны, Бережной присел на бревешко у колодца, закурил. Услышав, что приехал брат, из нижнего огорода пришла Луша. В огромном скрипучем пестере она несла тугие кочаны капусты.

— Скоро ты вернулся, — сказала она Егору.

— Долго ли умеючи-то, — ответил тот. Затянулся, выпустил дым, стряхнул пепел с цигарки, кивнул на тарантас. — Возьми там коробку — увидишь…

Луша достала коробку, хотела идти в избу, да не выдержала, тут же на крыльце раскрыла и ахнула, порозовев. В коробке были яркого цвету ленты, бусы и брошка с камнем, отливающим бирюзой.

— Это мне, Егорушка?

Брат не повернул головы, сказал не сразу:

— Привезено, так кому же! Бери. Тебе…

— Ой, какое спасибо-то…

— Ну, ладно…

Егор закатил тарантас в сарай, поправил защелку у ворот, прибрал на дворе раскиданные поленья — все это медленно, аккуратно, по-хозяйски. Тряпкой смахнул пыль с сапог, пошел в избу.

Глава вторая ЕГОР БЕРЕЖНОЙ УЕЗЖАЕТ В ЛЕС

1

В деревне Сосновке образовалась коммуна. Спервоначалу мужики относились к ней добродушно-насмешливо, дескать, чудакам рассудок не указ. У коммунаров не было ни опыта, ни умения вести большое хозяйство, ни материальных средств. Даже сколько-нибудь сносной крестьянской утвари не удалось им собрать. Неуклюжие старые сохи с кривыми лемехами, разбитые телеги с колесами без ободьев, кособокие самодельные дуги, гнутые из черемух, да дровни с подсанками — вот и все ее хозяйское добро. Оно навалом лежало на широком дворе бывшего купеческого дома. И какая-то злая рука намазала смолой на воротах: «У коммуны «Красный Север» базар ломаных телег». Коммунары даже не стали стирать эту насмешливую надпись, потому, может, что двор и впрямь был похож на базар.

Работали коммунары все скопом, питались из общего котла, жили в огромном купеческом доме вместе, так что трудно было разобраться, где какая семья. Несмотря на все это, хозяйство коммуны шло в гору. И скот держался в теле, и урожаи удались добрые, и даже на пустыре за церковной оградой завелась пасека — коммунары чай пили с душистым медом.

Соседи захаживали в коммуну, посматривали, прикидывали, что да как. Иные уходили молча, иные, почесывая загривок, спрашивали, нельзя ли записаться. Егор Бережной тоже бывал в огромной с низким потолком купеческой зале, превращенной в коммунарскую столовую, похмыкивал, глядя на длинные, покрытые рыжими клеенками столы. Ему все это казалось не всамделишным, пустой забавой. И вот, когда по всему сельсовету стали создаваться колхозы, Егор крепко задумался. Оставить отцовскую избу, пойти в такую шумную ночлежку, есть-пить не по-крестьянски за своим столом, у чугунка с духовитой рассыпчатой картошкой, а за длиннющим клеенчатым верстаком, из чужой оловянной миски — нет, благодарю покорно, не хочется. Егор молча сидел на собраниях, где клокотали страсти. Удивительное дело, в душе он не осуждал тех, кто ратовал за колхозы, даже соглашался с ними, но когда дело доходило до записи, отодвигался подальше в угол.